КАТАЛОГ ТВОРЧЕСКИХ РАБОТ

капитана дальнего плавания Константина Олеговича Баранова

Воспоминания Константина Баранова

Реквием

Посвящается дорогой и светлой памяти
дедушек и бабушек, Шуры, Лизы, Тани, Вани
и Зины Донорских, а также моей второй матери.
Февраль 1965г.
«Reguiem aeterman don eis, Domine...»
(Покой вечный даруй им, Господи!)


Где ты, наша юность? Где вы, годы молодые, безмятежные, когда будущее представляется в лучезарном свете, когда весь мир кажется населенным только одними хорошими людьми, когда работаешь и веселишься по мере желания, когда нет заботы о куске хлеба, когда сон так сладок и крепок, что утреннее пробуждение наполняет душу и тело неиссякаемой бодростью?
Однако, ушли эти годы безвозвратно, но воспоминания о них остались, как нечто осязаемое: стоит только, кажется, прикоснуться к ним, как в воображении встают любимые дорогие лица, слышаться звуки их голосов, видятся родные места, и от этого радостно становится на душе, как будто и в самом деле осязал, слышал и видел все это, и хочется еще и еще дольше жить на этом свете и снова, и снова предаваться этим светлым воспоминаниям.
Для меня самые лучшие воспоминания юношеских лет, естественно связаны с родной семьей, с родным домом. Однако они дополняются годами, когда каждое лето с 1911 по 1915 год я гостил в Мироновке в семье моего дедушки.* Воспоминания о Мироновке оставили неизгладимый след в моей душе, как светлое, трогательное.
В 1911 году мы жили в Барнауле и в конце лета этого года переехали в Камень. Мои поездки начинались с того, что вся семья с нетерпением ожидала прибытия из Томска Шуры, Лизы и Тани.Заканчивая учебный год, они возвращались к себе домой на летние каникулы.**
Когда наступал их день приезда, я долго прислушивался к гудкам пароходов, доносившимся с Оби, и боялся, как бы не опоздать на пристань. Но вот и желанная встреча! Сколько разговоров! Как за год все изменились, возмужали!
*Отец мачехи (Марии Донорской) – священник о. Павел Донорский.
**Брат и сестры мачехи автора.
Пролетело несколько дней с гостями дорогими, и вот мы уже на пароходе, на пути в Барнаул, откуда нам предстоит еще проехать 130 верст на лошадях до Мироновки. В Барнауле на знакомой квартире нас должен был ожидать посланный дедушкой работник с лошадьми.
На следующий день мы уже в Барнауле. Идем на квартиру. Войдя во двор, видим знакомых лошадей, жующих сено, стоя у плетеного короба-тележки и самого ямщика улыбающегося и непременно говорящего: «Чего-то вы долго? Я уже завтра домой хотел ехать!» Но все мы знаем, что никуда он не поехал бы, а говорит так, для «форса». Расспрашиваем, как здоровье дедушек, бабушек, ребят.
Остаток дня проводим в подготовке к завтрашнему отъезду: надо кое-что купить из съестного и пр. А Шура своим хозяйским оком уже осматривает холки у лошадей, сбрую, выравнивает постромки у пристяжной и тяжи на оглоблях и попутно делает несколько замечаний работнику, который стоя поодаль, наблюдает за работой Шуры.
Рано утром поднимаемся, завтракаем и трогаемся к перевозчику через Обь. Вот и взвоз. Спускаемся и занимаем очередь за несколькими подводами.
Широка и красива Обь в начале лета. Далеко видно отсюда, с высокого берега: за могучей гладью реки тянется низкий, покрытый тальником противоположный берег; на утреннем солнце искрятся протоки между островов, а за ними - затопляемые вешний водой необозримые луга.
Но вот свисток. Откуда-то появившийся маленький пароходик тянет за длинный канат такой же небольшой паром*. Мимо нас взбираются по взвозу несколько приехавших подвод налегке и с грузом. Скоро и мы на пароме, закончена погрузка. Опять свисток, натягивается канат, и берег медленно начинает куда-то уплывать мимо нас, лошади храпят, прядут ушами, озираются.
Как тихо и прохладно на реке. Все дальше и дальше отходит высокий глинистый яр с городскими постройками наверху, все ближе и ближе низменный зеленый противоположный берег.
*Пароход «Анатолий».
Вот мы уже едем луговой, накатанной до упругости дорогой. Во все стороны простираются необозримые луга с еще нескошенной травой, перемежающиеся лентами тальника, тянущимися по границам понижений, заполненных водой. Проходит не менее часа, когда мы наконец взбираемся на возвышенность, за которой виднеется первое на нашем пути село Чесноковка. Оглядываемся назад: перед нами чуть ли не до горизонта –  изумрудное море лугов, а за ними в голубоватой дымке, чуть желтея на утреннем солнце – высокий берег реки. А чуть левее, чуть выше по течению реки что-то громоздится на том берегу, сверкает и дымится – это Барнаул.
Теперь наш путь лежит более чем по стоверстовому тракту, идущему по нешироким возвышенностям («гривам» – как их у нас называют), через несколько сел и деревень, отстоящих одно от другого на 15, а то и на 25 верст. Проехали Чесноковку, Божово, Бешенцево. Неторопливо и размеренно, но податливо бегут привычные к такому пути лошади, с легким похрустыванием катятся в заросших травой колеях колеса, сверкая отшлифованными до блеска шинами. Ямщик наш, опустив вожжи, мечтательно смотрит куда-то вдаль или присоединяется к нашему бесконечному разговору. Я сижу рядом с ямщиком, на беседке, но голова моя почти всегда повернута назад к моим собеседникам.
Время идет незаметно. Солнце уже высоко на небе. Скоро становится жарко. На крутых крупах лошадей выступают полосы от пота. На небе начинают появляться небольшие, с закругленными боками облака - «барашки» - признак устойчивой хорошей погоды.
Как бы мы ни были заняты разговорами, мы все же обращали внимание на окружавшую нас местность. И, действительно, было на что посмотреть! По обе стороны тракта бесконечной чередой тянутся посевы пшеницы, овса, гречихи. Кое-где видны недавно поднятые пары. Темно-зеленые полосы хлебов сменяются светло-зелеными, черными. А за ними, насколько хватает глаз, поля упираются в полосы лесов, располагающихся по понижениям между «гривами». За лесами виднеются дальние «гривы». Все пространство и вправо и влево просматривается на несколько верст.
Порой далеко-далеко, на гриве, начинает показываться село с церковью, на которой поблескивают на солнце кресты. Крестьян в эту пору почти не видно на пашнях, с посевом яровых и со взметом паров уже поправились, а сенокос еще не наступил – ждут Петрова дня, когда подрастет трава. Лишь кое-где, около какой-либо полевой избушки, можно заметить одну-две фигуры. Вон к дальней избушке шагом продвигается одноконная подвода, а возле нее, то обгоняя, то отставая, носится еле видная за дальностью фигурка жеребенка.
Как хорошо в поле! Какой простор! Вот уже, видимо, и полдень. Тени от облаков - «барашков» медленно ползут вдоль дороги, захватывают посевы, лески, сгущают их яркую окраску и не могут смягчить полуденного зноя.
Скоро село, а за ним – хорошие места с травой и тенью, чтобы покормить лошадей и самим перекусить и отдохнуть. Вот и поскотина... Завидев подъезжающих, а скорее услышав перезвон колокольчиков под дугой нашего коренника, из шалаша, сложенного из напаханных пластов целика и немного заглубленного в землю, выходит старичок (нанятый на сезон) от «обчества» и, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрит в нашу сторону, затем открывает большие ворота с перекладиной наверху, снимает картуз, здороваясь с нами.
Мы шагом проезжаем мимо шалаша, собаки, растянувшейся в его тени. Ей так жарко, что она не лает, а, только высунув язык и часто дыша, провожает нас взглядом. От поскотины до села версты две. Вот и село. В эти жаркие часы на улице ни души, тишина, сонно смотрят закрытые на ставни окна домов, недвижна листва на деревцах за заборами. Проезжаем площадь с церковью посередине и ряды амбаров («магазинов») на одной из ее сторон.
В тени амбаров бьется десяток лошадей с жеребятами – все они, спасаясь от слепней, беспрестанно машут головами вверх и вниз, а чуть поодаль – группа бычков. Минуту-две они стоят, уставившись в какую- то точку впереди себя, и, задрав хвост, с мычанием мчатся куда глаза глядят, а затем, то один, то другой срывается с места. Вот и мостик через узенькую речку, протекающую через село.
Спускаемся к воде. Отпустив чересседельники, поим лошадей. Опустив головы так, что хомуты съехали чуть ли не до полшеи, они долго пьют, а затем сосредоточенно смотрят на другой берег, машут хвостами, стараясь отогнать насекомых, и спускают воду сквозь зубы.
Тем временем мы умываемся. Набираем воду в бутылки. Вода теплая. Миновали поскотину. Вон у самого тракта березовый лесок с хорошей травой. Распрягаем лошадей, пускаем их на вожжах попастись, а сами, вытащив из тележки подстилки, располагаемся в тени закусить. Как приятно в пути поесть на свежем воздухе! Какой у всех аппетит! Так проходит часа два, и мы снова в пути.
Отдохнувшие лошадки бегут веселее. Жара уже спала – далеко за полдень. «Барашки» еще покрывают небо, но их уже меньше – время к раннему вечеру.
На большой высоте кругами ходят коршуны, высматривая добычу. Время от времени навстречу попадаются одиночные подводы с крестьянами, которые завидев нас, сворачивают с дороги и, сняв картузы, приветствуют нас.
Какой прекрасный обычай обмениваться пожеланиями здоровья с незнакомыми людьми в дальней дороге. Иногда навстречу плетется шагом обоз из полдесятка подвод, груженные бочонками масла, прикрытые от жары рогожей. Возчики, сидя на подводах, покуривают и провожают внимательными взглядами. Посмотреть на проезжих с колокольчиками – это ли не пустая забава на таком двадцатипятиверстовом станке?
Между тем солнце склоняется все ниже и ниже, в воздухе становится все прохладнее и прохладнее. Начинают удлиняться тени от наших лошадей и тележки, от телеграфных столбов, идущих вдоль левой стороны тракта. Тускнеют дали. В воздухе очень тихо, лишь чуть слышно слабое гудение проводов на столбах. Да иногда откуда-то издалека, но все же явственно прозвучит человеческий окрик где-то в полях. Звуки перед закатом солнца стали слышнее...
Там и сям, на проводах, видны сидящие птицы – совы и ястреба. Утомителен путь между Голубцовой и Копыловой! Но вот вдали стали понемногу показываться строения, слабо озаренные заходящим солнцем. Это Копылова - место нашей ночевки. Скоро мы у знакомых тесовых ворот гостеприимного дома. Хозяева приветливо здороваются. Заносим вещи, располагаемся в горнице. В дороге как-то сразу отвыкаешь от домашнего уюта и поэтому как-то особенно оцениваешь тишину, царящую в доме, чистоту и раз и навсегда заведенный порядок.
Как все хорошо в горнице: и двери, выкрашенные белой краской с крупными цветами, и передний угол с образами, столом и скамьями вдоль стен, и окна с узорчатыми занавесками цветами на по подоконниках, и с десяток семейных фотографий в рамках под стеклом на стене, и огромная деревянная кровать под цветным одеялом с подзором по низу и анфиладой подушек и, наконец, крашеный пол, весь застеленный домоткаными половиками. Нужно причислить к этому гордость хозяйки горку, что в углу горницы, сквозь стеклянные стенки которой можно увидеть ее содержимое: и начищенный до блеска самовар, и чашки с блюдцами, и тарелки, и вазочки, и чайницу с сахаром и все то, что подается на стол в часы радостных семейных событий и праздников.
Обычно крестьянский дом состоит из двух половин: кухни, где не только готовят пищу, но и спят и едят, и горницы, где принимают гостей.
Если горница содержится в образцовой чистоте, то в жилой половине проходит вся жизнь обитателей с раннего утра и до вечера. В кухне любят делать полати, на которых зимой спят и хранится постельное белье (подстилки, подушки), когда в летнее время спят на полу. Почетное место в жилой комнате занимает огромная русская печь, на которой обычно спят пожилые хозяева. Во время отела коров за печкой находит место на время своих младенческих лет и телок.
Конечно, в этой половине не может быть так чисто, как в горнице. Прошло каких-нибудь полчаса, пока устраивались в горнице, пока мы умылись из висевшего на цепочке на крыльце рукомойника, пока успели перекинуться со словоохотливым хозяином, интересовавшимся городскими и путевыми новостями, как хозяйка уже вносит в горницу кипящий самовар, ставит на стол крынку с молоком, горшок со сметаной, тарелку с яйцами, блюдо с сибирскими калачами и говорит: «Уж извиняйте, чай нечем заварить, редко потребляем». Мы достаем пачку с фамильным чаем, запасенным еще в городе. С удовольствием усаживаемся за стол. Крепкие зубы и молодые желудки делают свое дело.
Скоро идем на «боковую» – укладываемся на принесенной хозяйкой кошме на полу, на подушках. Только лег, потянулся, в сознании возникают какие-то туманные отрывочные впечатления, мелькают образы и уже сознание покидает – засыпаешь без снов до самого утра.
Не успело солнышко подняться и на «сажень» от земли, как мы уже на ногах. Завтракаем и в путь. Отдохнувшие за ночь и накормленные овсом лошадки бойко уносят нас по тракту. Как прохладно! В воздухе тихо, ни облачка, на траве – роса. Настроение великолепное – сегодня под вечер будем дома. Станок не очень длинный. Скоро Чумыш. Вот начало показываться и Сорокино - волостной центр, большое село на противоположном берегу реки. Подъезжаем к понтонному мосту, поим лошадей. Солнце уже довольно высоко, и хотя еще не жарко, но мы с удовольствием умываемся прохладной чистой водой, стоя на тугом песчаном берегу.
Долго тянется вдоль дороги Сорокино. Остается еще 40 верст до Мироновки. Дорога от села идет под небольшой уклон. Верст 15 осталось позади, когда мы круто сворачиваем вправо с тракта на проселочную дорогу, а столбы на тракте зашагали дальше на село Залесово.
Местность низменная. Едем по лугам, переезжаем вброд небольшую речку, около которой много гусей и уток, то лежащих группами на берегу, то плавающих на речке. Воздух оглашается криком птиц. Жители деревень: Манюшкиной и Текур, которые мы проезжаем, любят разводить домашнюю птицу. Постепенно рельеф местности изменился – все чаще едем в гору, то дорога идет по горизонтали склона: налево возвышаются вершины довольно высоких холмов, временами занятых посевами, а направо – склон, часто с неглубокими оврагами, покрытый березняком. Вот и последнее село на нашем пути – Таинское.
Лошади устали, хотя мы часто в гору идем пешком. Время уже за полдень, жарко. Кормить не останавливаемся – недалеко до дому. Ну вот наконец долгожданные Шеломы! Какой замечательный вид открывается перед нами с этой высокой горы!
Раскинувшаяся перед нашими взорами панорама охватывает идущий на несколько верст склон, с убегающей вниз между посевов дорогой.
Дорога исчезает за еле видной поскотиной, за которой белеет своей церковью на возвышенности наша Мироновка. Направо от нас, внизу, а увалами местности, выкатились на пригорок несколько домишек деревни Зыряновки. А левее от нас горизонт отодвинулся еще дальше: понижение постепенно переходит в возвышенность, покрытую лесами, а за ними вдали, как бы венчая все это разнообразие, синеет волнистая лента черни. Скорее вниз, скорее!
Лошадки, чуя скорый отдых, убыстряют бег, но им не приходится налегать на хомуты. Тележка сама катится вниз по склону.
Минуем поскотину, выгон, едем длинной улицей, поднимаемся в горку. Вот и площадь с церковью, и напротив – родной дом. Не успели мы лихо подкатить к воротам, как уже кто-то отворяет их, заслышав долгожданный звон колокольчиков под дугой нашего коренника. Еще мгновение, и все мы оказываемся в объятиях родных.
Как самые младшие Зина, Ваня и Алеша бегают и прыгают вокруг нас, радуются, помогают вытаскивать наши вещи. А мы уставшие от дороги, запыленные, разгоряченные от солнца, входим в дышащий прохладой дом. Незабываемая встреча!
Говорят, как горька разлука, но как приятна встреча! И чем дальше разлука, тем горячее встреча. И вот все в столовой... Бабушка не отрывая глаз от своих детей, с которыми она не виделась с прошлого года, счастливо улыбается, не перестает всех угощать произведениями своего кулинарного искусства, приготовленными специально к приезду дорогих детей. И все это на фоне разговоров, восклицаний от удивления, восхищения...
И с этого часа потекли наши счастливые незабываемые дни деревенской жизни. Семья дедушки, считая и его родителей, была огромная – 12 человек. Таня была одного года со мной рождения, а Шура и Лиза не настолько меня старше, чтобы во взаимоотношениях сильно чувствовались различия между нами. Поэтому все трое они были моими друзьями. Что касается Нюры, то она во все те годы была уже замужем, и я с ней встречался несколько раз в Мироновке. Зина, Ваня и Алеша были значительно младше меня, и я в то время относился к ним как детям. Я застал в живых дедушку Николая Павловича и его старушку Александру Васильевну. С Александрой Васильевной я виделся ежегодно, когда бывал в Мироновке (она умерла после 1915 года, последнего года моего посещения этого села).
Все старшие относились к нам – молодежи сердечно и ласково: я не помню случая, чтобы кем-либо из них было сказано нам грубое слово.
Раза два на несколько дней приезжала и вся наша семья. Помню, что в 1912 году вместе со мной в Мироновке гостили Коля и Нюра Плотниковы из Томска (оба учащиеся), а в 1914 году родственники дедушки, приехавшие издалека: мать и сын Студентские. Нужно к этому многочисленному обществу прибавить еще брата и сестру Киприяновых (тоже молодых), приезжавших на лето из Томска к своим родственникам Ивановым. По праздникам у дедушки и бабушки можно было видеть семью Барцевичей из села Тарабарки, Хандориных из села Жуланихи и лавочника Дзун из деревни Зыряновки.
Кстати, вспоминаю, что Барцевичи однажды пожаловали к дедушке, чтобы при его помощи уладить свои семейные распри. Из этого перечня лиц можно себе представить, что дом с раннего утра и до позднего вечера оглашался молодыми голосами. Каждый день был заполнен чем-то существенным, радостным. Если позволяла погода, то всем обществом делали выезды: то в чернь за ягодами, кислицей и черемухой. Однажды ездили туда за кедровыми шишками.
Часто посещали пасеку старого дедушки, куда он каждое утро уезжал на лошади, запряженной в плетеный коробок, и возвращался перед заходом солнца, сидя на верху, накошенной им на пасеке травы.
Удивительно красивое было место на пасеке – низина, покрытая довольно высоким березняком. Просторная изба, крытая соломой. А по одну от нее сторону идут ульи-колоды, и изредка между – ними культурные ульи системы Дадана. Кругом зелень – высокая трава со всякими цветами. Родник. Дедушка всегда нас угощал свежим медом. Он брал тарелку, дымарь и, не надевая сетки, уходил к ульям. Он говорил, что сетка ни к чему – пчелы его не кусали. Зато уж нашему брату в это время доставалось изрядно: только высунешь нос из сеней, как «джик» – пчела. Мы спасались бегством.
Как вкусен сотовый мед! Хорошо было в избе на пасеке: тихо, прохладно. Стояла дедушкина кровать, на которой он отдыхал в полдень. То тут, то там были пчеловодческие принадлежности. Пахло медом и какими-то травами. Много хлопот доставляло дедушке роение пчел, когда какой-нибудь суматошный рой прививался высоко на березе и надо было сметать в лукошко и выдворять вместе с маткой пчел в новый улей.
Бывало всей компанией выезжали через соседнее село Жуланиха на «Святой ключ» (Александро-Невскую пустынь), расположенный в замечательно красивой местности, которая представляла собой неширокую долину с речкой посередине, переливавшую свои небольшие воды по каменному руслу. По склонам березовый лес, перемежающийся осыпями каменистой породы и огромными камнями.
Приехав на Ключ, первым делом посетили церковку, построенную над родником, в котором будто бы «объявилась» святая икона, а затем ходили к пещере, вырытой на склоне монахом Федором Папычем. В заключение посещения располагались в тени берез, у речки, грели чай и наслаждались природой и вкусными вещами, привезенными из дома.
Однажды с нами в такой поездке была жена моего дяди – Марфа Фадеевна, жившая тогда в Жуланихе. Помню, что раза два, дедушка, захватив нас с собою, ездил на покос сгребать валки сена. А затем копнить и подвозить, сидя верхом на лошади, к стогу и метать его.
Сам дедушка в черной шляпе, в распущенной белой рубахе, стоя на верху стога «правил», то есть принимал от нас на протянутые грабли навильники сена и раскладывал их вокруг равномерно.
А мы с Шурой соревновались, кто из нас подаст навильник побольше. Пот лил с нас ручьем. Через расстегнутые ворота рубах сенная шелуха попадала на спины и прилипала к ним. Дедушка смеялся над нами и подбадривал. Помню еще случай, когда Шура, Лиза и Таня ездили в одно из ближайших селений в гости к кумовьям Шуры – крестьянам. Приехав обратно, они с удовольствием рассказывали о гостеприимстве кумовьев, причем особенно была довольна Таня. Она со смехом тараторила: «Помнишь, Шура, как тебя кума усаживала за стол: «Куманек-куманечек, садись в передний уголочек!»
И приветливо, и в рифму! В остальное время мы не менее интересно проводили время: читали книги из числа приложений к журналам, играли на балалайке и гитаре.
Помню, Лиза была любительницей петь романсы, аккомпанируя себе на гитаре. Нужно сказать, что дом в Мироновке был большой, под шатровой деревянной крышей. С одной стороны к дому примыкал большой двор, застроенный по границе с площадью хозяйственными постройками разнообразного назначения, а с другой стороны находился большой сад с декоративными хвойными и лиственными породами деревьев и кустарниками. Деревья были большие и с кустарниками создавали тень. В центре сада была клумба с цветами, от которой расходились дорожки во все стороны. За садом простирался огромный огород, в котором насаживалось все, что могло произрастать на этой благодатной, черноземной почве: картошка, капуста, огурцы на навозных грядах, морковь, репа, редька, лук и прочие овощи, необходимые для стола и запасаемые в большом количестве. Огород был царством бабушки – неутомимой труженицы и прекрасной хозяйки. Дом жил полнокровной деревенской жизнью. В особенности оживленно было в большие летние праздники, которые торжественно отмечались, к которым готовились и в которые принимали гостей.
Это был и Петров день (29 июня по ст. стилю). Утро в день праздника начиналось с благовеста в стопудовый колокол, висевший на кирпичной, отдельно построенной от церкви колокольне.
Мы с Шурой обычно спали на полу площадки парадного крыльца, и могучий звук, густой и приятный, разносился далеко по окрестности, будил нас. Быстро одевшись и умывшись, мы едва успевали к началу обедни, протискиваясь сквозь ряды молящихся на правый клирос.
Ярко освещенная летним солнцем внутренность церкви, до отказа заполненная празднично одетыми прихожанами всех возрастов, блистала золотом и серебром огромного иконостаса, сверкала парчовыми одеждами служителей. Торжественная тишина, прерываемая их возгласами и пением сельского хора из любителей этого искусства, порой сменялась мягким бряканьем кадила в руке служителя, бросавшего его вперед и вкось, и воздух наполнялся запахом ладана, струйки дыма от которого медленно поднимались ввысь и растаивали где-то под куполом церкви.
Наконец церковная служба заканчивалась, и мы шли домой, сопровождаемые громом колокольного звона и гулом выходящего из церкви народа, растекавшегося по всем направлениям то группами, то в одиночку. Так заканчивалась официальная часть праздника и начиналась – неофициальная, бытовая.
Обыкновенно дедушка задерживался на некоторое время в церкви, все его ждали. Но вот наконец все садятся за праздничный стол, весь заставленный всякого рода домашней стряпней. Это все изделия бабушки, которая не спала как следует минувшую ночь и все утро праздника, проводя время возле кухонной печи, откуда она время от времени выходила раскрасневшаяся, вспотевшая и утомленная. Она добиралась до постели и засыпала на час, чтобы снова подняться и идти опять на кухню, чтобы затевать еще какое-нибудь блюдо или пирог. В таких случаях дедушка, придя на кухню и глядя на свою старушку, качал головой и говорил: «Мать, будет тебе стряпать. Хватит уж, ведь экую прорву уже напекла да нажарила!» Но бабушка и слышать не хотела, молча отмахивалась рукой и тут же приказывала нести еще вязанку березовых дров. Все мы помогали ей как могли.
После торжественного чаепития с сытной закуской взрослые шли к себе и засыпали, утомленные заботами, а молодежи предоставлялась полная свобода. Как приятно было посидеть в тенистых аллеях сада, устроившись на скамеечке в обществе моих молодых дядей и тетей. Я особенно был дружен с Таней, которая, бывало, делилась со мной своими сердечными делами. Как всегда бывает у молодежи, кто-за кем-то ухаживал, уделял внимание, кому-то нравился. Так, очень дружили и видимо нравились друг другу Лиза и Коля Плотников, Шура и Верочка Куприянова, и Таня с Колей Куприяновым намечались как перспективные пары.
Обычно под вечер приходили и гости в такие праздничные дни. Однако дедушке редко удавалось спокойно отдохнуть: вот под окном прогромыхала и остановилась телега – это явился посланный из ближайшего села и просит батюшку поехать с ним, чтобы напутствовать пострадавшего в пьяной драке.
В те годы было нередким явлением, когда напившись браги до потери человеческого образа, люди выходили драться «стенку о стенку». Сначала действовали кулаками, а потом в ход пускались «стяги». Подобные случаи не были редкостью и не вызывали особенных разговоров.
Так готовились и проводили годовой праздник Петров день. Наступление этого летнего праздника имело еще и чисто хозяйственное значение для населения. Петров день – это тот срок в природе, когда все цветет, когда трава созрела для сенокоса и когда эта хозяйственная кампания начинается повсеместно. В описываемое время были в ходу сеноуборочные машины: косилки, грабли, но, по-видимому, большая часть крестьян убирала сено вручную: литовкой, и ручными граблями, и вилами.
Спустя день-два к дедушке приходила приходила группа крестьян, договаривались с ним о покосе. Дело в том, что у дедушки был от общества надел пахотной и сенокосной земли, которую он использовал для своего хозяйства. И вот мы едем посмотреть, как мужички управляются с покосом. Человек пять косцов с литовками на плечах не торопясь, один за другим заходят в прокос, и размеренно махая ими, удаляются вниз по склону. Дойдя до конца прокоса, они утирают со лба пот, вынимают оселок, висящий в ножнах на поясе рубахи, точат косы, а затем, медленно шагая от усталости, возвращаются обратно, чтобы начать новый прокос. Косьба вручную – работа очень тяжелая, от непривычки болит спина, ноют ноги и руки.
Лично для меня описываемые годы были еще тем знаменательны, что я начал чувствовать непреодолимое призвание к сельскому хозяйству. Помню, что, будучи у дедушки в Мироновке, я включался в сельскохозяйственные работы: косил траву с косцами, боронил пары с дедушкиным работником. Но все это было «в охотку», так как никто меня к этому не принуждал.
Излагая события, которые были пятьдесят лет тому назад, описывая жизнь семьи дедушки, нельзя не упомянуть о двух работниках, которые много лет жили у дедушки. Это Петруха и Вася.
Петр Григорьевич Бурмистров по кличке «Король» был мужик лет сорока, выше среднего роста со светлой всклокоченной головой, такой же русой небольшой окладистой бородой и усами, которых касалась гребенка разве только по субботним дням после бани, да в праздничные дни.
Зато усы являлись предметом его особой гордости, и он не забывал их то и дело подкручивать. Ходил он в измятом, полинявшем картузе с когда-то лакированным козырьком, а теперь потрескавшимся и поблекшим. Рубахи он носил преимущественно яркого, чаще красного или малинового цвета и не заправлял их в свои широкие, запачканные до потери первоначального цвета штаны.
Зато последние всегда были засунуты в сапоги, которые он имел обыкновение смазывать чистым дегтем. Главной страстью его натуры была любовь к церковному пению. Не имея природных способностей, Петруха тем не менее любил попеть в церкви. Голос у него был громкий, немного сипловатый, которому он в особо важных местах, как, например, при пении «Иже херувимы...», старался придать вибрацию, и тогда до слуха молящихся долетали по меньшей мере странные звуки. В эти минуты он гордо поднимал голову, вращал глазами, желая этим обратить на себя внимание.
Дедушка – большой любитель пошутить и не зло посмеяться, придя домой из церкви, рассказывал, какие «коленца отмочил» Петруха во время богослужения.
Василий Антипыч Котков (или просто Вася) был зырянином. Ростом и телосложением он уступал Петрухе. Растительности на лице у него почти не было. Ходил он, ставя носки внутрь. Одевался неряшливо, почему-то часто почесывался. В праздничные дни он приодевался. По-русски он говорил с акцентом, часто путая слова. Так бабушку он называл «маткой», а дедушку «батькой». По его словам, например, выходило: «Матка пришел домой» и пр. Возьмет Василий, бывало, свою небольшую гармошку с колокольчиками, усядется где-нибудь на бревне во дворе и играет на ней в одиночестве, подпевая что-то на своем родном языке. По характеру Вася был человеком скромным и смирным, чем отличался от Петрухи, который был не прочь «пофордыбачить», иногда «заедался» (то-есть зазнавался).
Оба - Петруха и Вася не были полноценными работниками: работали с прохладцей, но были сыты и одеты, и еще что-то получали за свой труд деньгами. Вася часто жаловался на живот и вообще был слаб здоровьем. Функции врача обыкновенно выполняла бабушка. К ней часто приходили за надобностью крестьяне. Всем она давала какие-то засушенные травы, мешочки с которыми у ней висели за печкой в спальне.
Вручая лекарство, бабушка с удивительными подробностями давала наставления об их применении*.
*Бабушка была сердобольная женщина. Был у них старый гнедой конь, заслуженный. Как-то в отсутствии бабушки дедушка возьми да продай его цыганам. Узнав об этом, бабушка сама поехала за ним и выкупила его обратно.
Иногда на приеме больных присутствовал и Шура, который в те годы был студентом-медиком. Но Шура, помнится, лечил при помощи «хирургического вмешательства», то-есть вскрывал нарывы и пр.
Так, бывало, текла жизнь в Мироновке. Старшие с раннего утра до позднего вечера были заняты своими делами. Но все собирались за один стол в малой столовой, чтобы поесть. Надо себе представить, что застолье было очень большое.
Между прочим, запомнился рисунок на клеенке, которой был накрыт стол, посвященный войне 1812 года: многочисленные портреты генералов во главе с М.И. Голенищевым-Кутузовым и эпизоды из сражений.
Как я раньше отмечал, дедушка, обладавший ровным характером, любил веселье, шутки и сам не отставал от других. Так хорошо мне запомнился его анекдот, который он однажды рассказал во время обеда. Вот один грамотей по складам читает такому же, как он, церковную книгу. А в одном месте сказано: «Ели ко же...» Грамотей прочитал эти слова, да и говорит: «Смотри, оказывается, раньше люди ели кожи!»
Возвращаясь к тому, как я попадал в Мироновку, я вспомнил в связи с этим два случая.
По-видимому, это было в 1912 году, когда все мы отбыли в Мироновку из Барнаула: Шура, Таня и Лиза – на лошадях, запряженных в тележку, а я – на велосипеде английской фирмы «Свифт» (по-русски – «Быстрый»), купленном мне папой в Барнауле через Томское торговое посредничество.
Хорошо помню, с каким нетерпение я ожидал прибытия весной 1911 года велосипеда пароходом. И вот мы проехали Божову. Я поехал немного вперед. Дорога прекрасная. Легкость езды увлекла меня, и я поехал все дальше и дальше. Обо мне забеспокоились, но расспрашивая у ворот поскотин, поняли, что я укатил далеко. И, когда было не более семи вечера, я уже подъезжал к дому дедушки, а наши приехали лишь на следующий день. Можно представить удивление и оханье бабушки, и дедушки, и ребят. Однако без тренировки такой пробег (134 версты) мне дался нелегко: ноги ныли, руки свело в локтях, и было больно их распрямить.
Второе произошло видимо в один из последующих лет, когда я решил из Барнаула в Мироновку отправиться пешком и сделал это за полтора дня, ночевав на знакомой квартире в Копыловой. Конечно, никто мне не разрешил бы такой поход, и как это произошло, я уже забыл.
Но факт остается фактом: выйдя из Барнаула утром, на другой день засветло я уже был на месте. Когда я подходил к Мироновке, у меня от усталости ноги начали буквально скрипеть в коленях. Что только было, когда я неожиданно появился в воротах около дома дедушки! Как только я был накормлен, я ничего уже не мог делать, как только лежать.
Так, еще в те далекие годы моей юности начала складываться спортивная жилка в моем характере.
Каждый год был радостный день приезда в дорогую мне Мироновку, но был и грустный день, когда надо было возвращаться домой и продолжать учение в гимназии.
Не знал я, что уезжая 15 июня 1915 года (по старому стилю), я уже никогда больше не увижу ни дедушки, ни бабушки Александры Васильевны. Не думал я, что это было мое последнее посещение дорогого для меня села и семьи дедушки.
Шура, Лиза, Таня и я уезжали через Бийск в Кокши, в гости к Нюре и Косте. А оттуда я должен был пароходом возвратиться домой.
Дедушка отслужил в зале молебен. Посидели мы перед отъездом как положено. Сохранилась у меня фотография наших проводов.
На этом закончились события в моей юности, о которых я до сих пор вспоминаю с душевной теплотой как о счастливых днях в моей жизни.

Е.П. Суворов
1965г.

Обращение к гостю!

 

Устав    от    моря    и    ветров,
Переборов    шальную   качку,
У      португальских      берегов
Я   бросил    якорь  на   удачу,
Чтоб  в  наступившей  тишине
Поймать   спокойствие  во сне.
Лишь только  тот, кто  озверел,
Когда пять дней Бискай кипел,
Поймет того,  кто без   толчков
Блаженно спал после штормов.
И   я   в   тех   бухтах   голубых
Ловил  случайно вдохновенье,
Слова,     закладывая   в    стих,
Терзал    гитару   на    коленях.
И   то,    что    слушал    океан,
Возможно,   пригодится   вам.