КАТАЛОГ ТВОРЧЕСКИХ РАБОТ

Отец родился 12 декабря (24 декабря по н. ст.) 1869 года в селе Иконникове. Как видно из свидетельства, он 12 сентября (24 сентября по н. ст.) 1880г. он поступил в двухклассное Городское училище, которое и окончил в июне 1883г. с отличными оценками (кроме русского языка, по которому имел оценку 4). Каких-либо других сведений об образовании отца не имеется.
У отца был разборчивый почерк, и писал он грамотно.
Окончание городского училища давало право на поступление на гражданскую службу, на производство в первый классный чин без испытания и на льготу по военной службе по образованию 3-го разряда. Семья отца была немалая и, видимо, материально плохо обеспеченная, поэтому он, еще будучи подростком, начал самостоятельную трудовую жизнь.
Точно известно с его слов, что он пошел работать «мальчиком» (учеником) к бийскому богатому куп-цу Семену Ивановичу Юразову. Надо полагать, в такой роли отец был занят всякого рода мелкой, вспомогательной работой в магазине.
Поскольку впоследствии отец связал свою жизнь с семьей С.И. Юразова, то, по-видимому, он работал у Юразова до 1896-97 годов. Несомненно, что должностное положение отца в магазине с годами повышалось. Однако точных сведений об этом, к сожалению, не имеется.
В этот период биографии отца вклиниваются сведения о том, что он уезжал работать на какой-то короткий период времени на Алтайские золотые прииски, принадлежавшие Михельсону. Несколько лет после этого (когда наша семья жила в Жуланихе) перед кроватью над ковром висела большая фотография в рамке, на которой был снимок с приисков, а вокруг – овальные мелкие фотографии служащих приисков и четырехугольные, размером покрупнее, администрации, в том числе и отца.
Помнится, будто бы и дядя Степа тоже ездил с отцом на эти прииски. В память о работе на приисках около фотографии висел большой обоюдоострый, довольно широкий нож в ножнах. С таким ножом охотники ходили в алтайской тайге на медведя один на один.
В конце 1896 или начале 1897г. в жизни отца произошло важное событие: он женился на дочери своего хозяина Елене Семеновне Юразовой – нашей матери.
Елена Семеновна была красивая, высокого роста девушка, получившая образование в женской прогимназии в Бийске. Когда она выходила замуж, ей было 25 лет. Теперь останется навсегда необъяснимым, во-первых, почему она так долго не выходила замуж и, во-вторых, как могла она выйти замуж за простого служащего своего отца, у которого, кроме месячного заработка, ничего не было? С другой стороны, маловероятно, что больше не было претендентов на ее руку. Можно только предполагать, что Елена Семеновна вышла замуж по большой любви.
Что превалировало в желании отца жениться на такой невесте – неизвестно, только мне кажется, что он очень ее любил, так как за все 12 лет их супружеской жизни мы, дети, никогда не были свидетелями неприятных разговоров между ними.
Здесь необходимо остановиться на семье Юразовых. С.И. Юразов – «дедушка Юразов», как мы, дети, его звали, был крупный человек с большой седеющей головой, с большими глазами, усами и бородкой, похожей на эспаньолку. Я могу представить его в памяти не иначе, как сидящим в большом кресле за письменным столом, уставленным всевозможными вещами (какими – не помню). Каждый раз, когда мы его посещали по приезде в Бийск, то неизменно заставали сидящим (а не стоящим и не ходящим). По-видимому, он был болен, и я как сейчас помню его красное лицо. Когда он беседовал с нами, он часто моргал и все время курил папиросы с каким-то хорошим ароматным табаком.
Хорошо помню, что он употреблял один и тот же сорт табака, им любимый, так как на столе всегда была красочная коробка из-под папирос, на которой был изображен бедуин в белой чалме, курящий папиросу, дым из которой красивыми кольцами извивался в воздухе. Помню даже надпись на коробке «Катык».
Отец всегда с большим уважением относился к дедушке. В годовые праздники мы обменивались взаимными поздравлениями. Я отдельно от всех посылал «дедушке Юразову» свое поздравление.
Бабушку Юразову я не помню совершенно, и когда она скончалась – неизвестно. У Семена Ивановича была еще другая дочь – Софья, вышедшая за богатого купца Кулева. Она с мужем жила в Барнауле, однако еще до 1905г. они умерли. Известно, что тетя Соня умерла от чахотки. Дядя Кулев был моим крестным. Это был человек довольно полный, с бородой и усами. Забегая вперед, скажу, что имущество Кулевых – два каменных дома и масса ценных вещей – перешло по наследству к моей матери, так как у Кулевых детей не было.
Был у дедушки Юразова и сын Александр. Мне приходилось его 2-3 раза видеть, но это было тогда, когда он был мал. Из собственных неполных детских впечатлений, а главным образом, из разговоров родителей о дяде Александре, можно составить мнение о том, что это был человек с каким-то образованием, но работать он не хотел. Как по внешнему виду (холеный, прекрасно одетый), так и по поведению, это был настоящий барин. Он не жил с отцом, а переезжал из города в город, имея главное тяготение к Москве, вел легкомысленный образ жизни, существуя, видимо, на средства отца. Помню, что он так и потерялся где-то с началом Первой мировой войны. У дедушки Юразова был брат Иосиф Иванович, с семьей которого мы дружили, и отец впоследствии вел с ним совместные торговые дела. Помню, одно время они жили в Улале, Камне, а затем, в 20-х годах, в Барнауле.
Так вернемся к тому, как могла Лена Юразова, дочка богатого купца, выйти замуж за Пашу Суворова – бедного служащего своего отца. Вполне вероятно, что они познакомились, будучи еще подростками. Отношения между ними на протяжении ряда лет не были близкими: никому и в голову не приходило, что хозяйская дочь могла стать невестой приказчика. Но, как видно, это в свое время  и случилось... Надо сказать, что различия между Леной и Пашей заключались не только в имущественном и материальном положении. Семен Иванович дал своим детям возможное по тем временам образование, воспитывались они не только в условиях полнейшего материального довольства, но и привития черт интеллигентности.
А семья отца, наоборот, была бедна. Главы семьи не было в описываемый период в живых. Главной заботой Натальи Герасимовны было вывести в люди своих сыновей и дочерей, дав им доступное по средствам и возможностям образование. Надо полагать, что уклад семьи и быт был прост. Безусловно, что в дальнейшем влияние матери на отца сказалось: в торжественных случаях он надевал сюртук, манжеты с запонками, галстук и пр. Но больше всего он любил одежду попроще – брюки, рубашку навыпуск, жилетку и пиджак. Ни у дяди Степы, ни тем более у дяди Никаши сюртуков и прочего не было. Какое моральное воздействие оказала мать на отца, неизвестно, но оно, безусловно, было. Во всяком случае, как всегда в жизни бывает, первоначальное различие между супругами в образе жизни и привычках в какой-то мере сгладилось.
Отец был высокого роста, прямой, широкоплечий, с пропорциональной росту большой головой на умеренно короткой шее. Большой лоб, открытый взгляд, крупные черты лица делали его лицо мужественным и даже довольно красивым. Ходил он крупными шагами, помахивая руками и поводя плечами в такт шагам. Последняя особенность придавала его походке какую-то игривость, форсистость что ли. Говорил он внятно, громко – басом. Бас его не был рокочущим, но все же довольно низкого регистра. Здоровье у него было замечательное – под стать сложению. Несомненно, он был очень силен. Когда он был в годах, то говаривал: «Я могу так ударить, что все разобью вдребезги». И руки, и ноги его были такие же большие, как и весь корпус.
Вспоминается случай, что когда я был мальчуганом, ехали мы с отцом на пароходе из Барнаула в Новониколаевск. Дело было под вечер, и мы сидели на верхней палубе, любуясь берегами и валами, расходившимися от парохода. К нам подсел прогуливавшийся по палубе пассажир плотного телосложения, оказавшийся известным борцом Поддубным, который, очевидно, приезжал на гастроли. Разговорились. Отец и решил померяться с ним силой. Сели они рядышком и, поставив локти на столик, положили ладонь на ладонь. Две, три, четыре секунды, и ладонь отца была прижата к столу. Долго после этого смеялись. Таким образом, природа щедро наградила отца физическими данными. Однако не менее даровит он был и духовно: обладал обширным природным умом, смекалкой, незаурядной предприимчивостью, неиссякаемой энергией и удивительной неутомимостью. Он был жизнерадостен, умел и любил повеселиться в кругу семьи и гостей, был гостеприимен. Особенно он любил хоровое пение, и его сильный приятный бас покрывал голоса всех участников хора. Становится понятно, почему могла полюбить такого молодого человека девушка и связать с ним свою судьбу.
Описывая личность отца с возможной для данного времени беспристрастностью, воздавая должное его природным дарованиям, которые он сумел так блестяще в последующие годы своей жизни развить и приложить в своей деятельности, нельзя в то же время пройти мимо теневых черт его характера. В связи с этим позволительно с большой долей уверенности утверждать, что, будучи еще неженатым человеком, отец пользовался успехом у женщин и не избегал их. Иначе чем можно было бы объяснить его поступки, которые он совершил на пятом десятке своей жизни, поступки, несовместимые с понятием хорошего семьянина.
Во время последующего изложения истории нашей семьи мне придется не раз касаться личности отца как главы семьи и, следовательно, характеризовать его действия, черты его характера, поведение и привычки, что позволит получить еще более глубокое о нем представление.
Однако теперь, когда я описываю период жизни отца, в течение которого он возмужал и сложился духовно, нельзя обойти вопрос о его мировоззрении.
На протяжении всей жизни отец с глубоким уважением вспоминал своего учителя по городскому училищу Якоба. Это не было выражением благодарности ученика учителю за переданные учителем прочные и полные знания.
Это было что-то иное, особенное... Дело в том, что Якоб, будучи революционером, привил своему ученику Павлу Суворову настолько прочное представление о революционных идеях, что последний до конца своей жизни считал себя морально причастным к революционной политической партии.
Как мы увидим далее, тенденции революционного характера не раз проявлялись в высказываниях и поступках отца.
Много лет в нашем альбоме хранилась фотокарточка Якоба. С фотографии глядело лицо человека лет сорока с пышными волосами над высоким лбом, с усами и бородой клином. Лицо худощавое, продолговатое.
Однако вернемся к нашим молодым и посмотрим, чем они занимались после свадьбы...
Кстати, где и как справлялась свадьба, как веселились – об этом сведений не имеется. Шел 1897 год. Известно, что молодые супруги Суворовы приняли деятельное участие в проходившей тогда Всероссийской переписи населения и были награждены специальными медалями с трехцветными лентами. Долгие годы такая медаль хранилась в наших вещах.
Миновало еще три года жизни в Бийске. Чем занимался отец в эти годы, неизвестно.
В 1901 году с сыном, теперь пишущим эти строки, семья выехала на постоянное жительство в село Жуланиха, которое находилось в 120-ти верстах к северу от Бийска. Этим закончился первый период жизни семьи в родном городе. У дедушки Юразова имелась в этом селе торговая лавка со всевозможными товарами для крестьянского потребления. Это был обширный жилой дом с большим двором, застроенным всякого рода хозяйственными постройками, включая баню.
Надо полагать, что отец вступил во владение как лавкой, так и всеми постройками, как полноправный хозяин. По крайней мере, в течение всех последующих лет я никогда не слышал, чтобы он считал себя обязанным выплачивать дедушке какие-либо денежные суммы. Таким образом, для нашей семьи началась жизнь в глухой деревне, стоящей в 134-х верстах от Барнаула, расположенной в нескольких верстах от Салаирского кряжа с его непроходимой тайгой, богатой птицей (рябчиками, тетеревами), зверем и всевозможными ягодами, а так же кедровыми орехами. Места были красивые, живописные.
Однако едва ли было весело жить родителям в такой глуши после городской жизни, где остались родственники, многочисленные знакомые и культурные удовольствия.
Наш приезд в деревню совпал с сильнейшей засухой Приалтая, и теперь вспомнить трудно, какие события произошли в том году во многих селах и деревнях. Дело в том, что в те годы в Приалтае стало широко развиваться маслоделие, и местные жители впервые увидели сепараторы, которые своеобразным шумом, очевидно, наводили страх на никогда не имевших с ними дела крестьян и, главным образом, на женщин.
Засуха свирепствовала – выгорали хлеба.
В жаркую погоду «молоканы» выходили на улицу и, утирая пот с лица, помахивали носовыми платочками. Кем-то был пущен слух, что «молоканы» своими платочками разгоняют тучи...
Дальше – больше.
Наконец, разгневанная толпа женщин врывается в молоканку и с проклятиями чем попало разбивает сепаратор. Такие эпизоды, произошедшие во многих местах, дают яркое представление, насколько был суеверен и некультурен народ на селе в те времена. В Жуланихе наша семья прожила до 1908-го года, после чего переехала на постоянное жительство в г. Барнаул. Сопоставляя некоторые события, надо сказать, что был какой-то период до 1908г., когда мы все жили в Барнауле. По-видимому, это был 1906 год, так как я, как теперь, вижу толпы демонстрантов, проходивших с красным флагом по Барнаулу. Хорошо помню разговоры отца с приходившими к нам людьми о том, что черносотенцы громили находившийся недалеко от нас магазин и квартиру члена Госдумы Вершинина. Вообще, у нашей семьи было большее тяготение к Барнаулу, чем к Бийску, так как, во-первых, Барнаул был административным и культурным центром всего округа, отец имел с этим городом деловые связи, и, во-вторых, в Барнауле жила сестра матери, с которой отношения матери были самые близкие. Можно с уверенностью сказать, что жизнь семьи в Жуланихе была чрезвычайно однообразна и скучна, в особенности зимой.
Круг знакомств был очень узок. Наиболее близкие отношения сложились с семьей отца Николая Прибыткова; с его дочкой Зоей Николаевной, через некоторое время вышедшей замуж за псаломщика Ивана Александровича Акулова (моего первого учителя), особенно была дружна мать.
Поддерживались дружеские связи с владельцем торговой лавки, находившейся на другом конце села. Бывали в гостях и некоторые люди, работавшие по найму у отца, в частности – Иван Сергеевич Серпов, мастер принадлежащего отцу маслодельного завода.
Сохранились в памяти проводы И.С. Серпова на русско-японскую войну. Провожали его всей семьей. Семья наша жила в деревне дружно. Помню, что в один из годов (до 1903-го) у нас родилась девочка, которую назвали Верой.
В связи с Верой вспоминается следующее. Вера, еще будучи маленьким ребенком, умерла. И вот отец, мать и я возвращались домой из церкви, в церковной ограде была свежая могила девочки. Мать плакала, а отец утешал ее. И я тоже стал утешать мать и сказал: «Мама, не плачь, вот скоро у нас опять родится девочка, и мы назовем ее Верой».
Мои слова разрядили тяжелую обстановку; отец заулыбался, а мать перестала плакать.
Отец всегда интересовался событиями того времени и постоянно выписывал газеты и журналы. Помню журнал «Родина», который мы получали с приложениями. Помню это хорошо потому, что любил смотреть в журнале картинки и вдыхал с удовольствием запах типографской краски.
Любимым занятием моего отца было по вечерам, напившись чая, взять свежую почту, раздеться и лечь в постель. Так, с журналом или газетой в руках он и засыпал.
Наступление субботы всегда ознаменовывалось топкой бани. Вскоре по приезде в Жуланиху была отстроена новая просторная баня с предбанником. Отец был страшным любителем попариться в бане. Когда я стал постарше, то ходил в баню с отцом. Когда он залезал с березовым веником на полок, я спешил уйти в предбанник. Слышно было, как отец крякал и стегал себя веником. Домой он приходил расслабленный, едва успев раздеться, он непременно садился за стол, где уже стоял холодный квас и клюква с медом, а также кипел самовар. В одной рубашке с расстегнутым воротом, красный, как кумач, потный, он пил и ел, покрякивая от удовольствия (отец любил очень пиво).
По праздникам всегда бывали гости. Зимний вечер, на улице светло и морозно. Сугробы снега – куда ни кинешь взгляд, а в комнатах тепло и шумно.
Свет от двух керосиновых ламп, стоящих на столе, освещает угощения, приготовленные в своей печи: пироги, шанежки, крендели, а также конфеты и, конечно, бутылки с вином. Гости и хозяева, угостившись за приятной беседой, запевают песни, затевают танцы.
Надо себе представить, что в те далекие теперь времена на селе не было ни патефонов, ни радио, ни телевизоров... Знали из газет, что есть граммофоны, но никто их не видел. Не было и сельских клубов, где можно было бы посмотреть картину или самодеятельность или послушать какую-либо лекцию. Ничего этого не было, и поэтому все деревенские жители веселились, кто как мог – сообразно своему достатку и обычаю.
Помню, как отец, мать и гости, взявшись за руки и образовав круг, стали ходить по комнате, приплясывать, петь: «В хороводе были мы, да были мы, были мы, что нам надо видели, видели, видели. Красавицу–девицу, девицу, девицу».
И в образовавшемся кругу какая-то солидная тетя, исполняющая роль девицы, улыбаясь и притопывая, вся сотрясалась, а потом, подбоченившись одной рукой, другой помахивала над головой платочком, целовала кого-либо из ходивших по кругу. А голос отца, покрывавший все другие звуки, наверное, был далеко слышен за пределами комнаты, а сам он, попадая в круг, засунув руки в карманы брюк и не умея танцевать, большущий и грузный, высоко поднимал ноги, сгибая их в коленях, топтался, поворачиваясь кругом на одном месте. Сам хозяин был воплощением веселья – он любил и умел веселиться. Веселились непринужденно и гости, откалывая замысловатые «коленца». По праздникам, сидя у окна в комнате, мне приходилось видеть, как веселилась крестьянская молодежь. Вот группа из нескольких парней и девушек, разодетых в праздничные наряды, идет в 1-2 ряда вдоль улицы и под звуки «махоньки» или какой-либо частушки, лихо исполняющейся на гармошке парнем, заломившим набок шапку, поет и танцует. Однако чаще приходилось слышать настоящую сибирскую песню, мотив которой недавно записал в тех местах любитель фольклора, и теперь эту песню передают по радио. В описываемые мной годы песня начиналась так: «Ах, не сама машина ходит, машинист машину водит...» В те далекие времена праздники были либо церковные (Пасха, Троица, Рождество, престольные), либо связанные с царской фамилией.
Летом жить в деревне было веселее: родители, забрав провизию, ездили на «Святой ключ» - так называлась расположенная в трех верстах от села живописная узкая долина с обрывами из камня, поросшая березняком и с речкой посередине. В долине стояла церквушка, посреди которой был колодец со «святой водой». Как утверждали тогда, в этом колодце явилась икона какого-то святого. Вблизи церкви, в косогоре, были пещеры, вырытые поселившимся там монахом Федором Палычем. Сюда стекались богомольцы.
Наша семья приезжала сюда для отдыха: попить чаю среди живописной местности, побродить вокруг, побывать в гостях у отца Николая, построившего для себя красивую, с террасой, окрашенную голубой краской дачу. Иногда ездили в «чернь», как назывались смешанные непроходимые леса Салаирского кряжа. В эти места ездил отец, иногда брал и меня с собой. Хорошо помню высокий пихтач, подлесок из калины, рябины, смородины, кислицы, малины и пр. Высокие травы с разноцветными цветами, жужжавших пчел и тучи комаров.
Помню так приятно пахнувшую, посеянную на вырубке высокую коноплю.
Отец иногда брал с собой дробовик, но специально не охотился с ним на зверя и дичь.
Но вообще, отец всегда был занят своими делами, мы видели его дома в обед и вечером. В течение всего остального времени он работал в лавке, т.е. был одновременно и хозяином, и продавцом. Я очень любил захаживать к отцу в лавку. Что же представляла собой лавка (теперь такие лавки называют сельмагами) в глухом причерневом селе, расположенном в сорока верстах от волостного центра (села Сорокина) и в 134-х верстах от города? Это было большое помещение с некрашеным полом и отстроганным, тоже некрашеным подгнившим потолком. Вдоль трех стен лавки в 3-4 ряда одна над другой расположены довольно широкие полки, сплошь заполненные ходовыми товарами.
Здесь было все: от ситца до лент, от гвоздей до женских металлических гребенок, от чайных чашек до фарфоровых разноцветных бус, от чугунов до литовок, от конфет и сахара до пастилы и изюма, от керосина до дегтя, от одеколона до ходовых лекарств: касторки, скипидара, оподельдока, нашатырного спирта, йода, всякого рода капель, вазелина и пр. Все эти товары, несмотря на то, что порой они были весьма отдалены один от другого по способу употребления и по запахам, мирно уживались, будучи размещены одни от других не на столь далекое расстояние, и при надобности быстро находились хозяином лавки. Таким образом, торговая лавка в те времена представляла собой своеобразный универмаг в миниатюре – здесь крестьянин мог купить многое, в чем нуждалась его семья и хозяйство. Когда я бывал в лавке и у отца было время, то он часто брал с полки одну из жестяных, красиво разрисованных коробок с конфетами и надписью на одной из ее сторон «Жорж Борман» и угощал меня. Временами отец был занят: стоя за конторкой, он что-то писал в книге и считал на счетах, и когда он при этом хотел передвигать правой рукой костяшки счет, то быстрым и точным движением клал карандаш за ухо. Иногда он бывал не в духе, пререкаясь с покупателями.
Как уже выше говорилось, до волостного центра было сорок верст, там жил фельдшер. Таким образом, Сорокино было ближайшим пунктом, где жил этот светило медицинской науки.
Поэтому вполне понятно, что у отца были в лавке кое-какие медикаменты, и порой ему приходилось выполнять должность не только продавца, но и медицинского советчика.
От всех болезней, постигавших тогда крестьянский люд, лечились, так сказать, универсальными лекарствами: ломит поясницу – покупай скипидар, болит живот – приобретай касторку и т.д. Кстати, однажды был случай, который настолько рассмешил отца, что он не мог его забыть долгое время и рассказывал об этом всем.
Приходит в лавку парень и просит продать «подъелдок», отец отпустил лекарство и спросил, для чего он хочет его употреблять. А тот и говорит отцу, что вот он слышал, «подъелдоком» натирают место, что пониже penis’a... Словом, так лечились люди.
Видимо, года через два отец «завел» еще маслодельный завод с несколькими отделениями в ближайших деревнях, откуда молоко ежедневно по утрам доставлялось возчиками на завод, где оно пропускалось через сепараторы. Полученные сливки заквашивались, и назавтра из них приготовлялось душистое масло, которое время от времени десятками трехпудовых бочонков отправлялось в Барнаул для продажи представителям иностранных закупочных фирм.
В этих случаях отец сам выезжал в город. Я хорошо помню этот завод, расположенный невдалеке от нашего дома, его крыльцо с постоянно толпившимися крестьянками, сдавшими молоко и ожидающими обрата; его помещения, выбеленные изнутри, чистые, с установленными на почти всегда мокром от воды цементном полу маслобойкой, отжимным столом, рядами, сверкавшими чистотой фляг, щетками для мытья посуды и мутовками – для смешивания сливок; его обширный огороженный двор со стадом свиней черной и белой английской породы (беркширы и поркширы), которые, заслышав шум пахты в подицве на столбах желобах, с веселым хрюканьем срывались с мест и со всех ног, насколько им позволяли сделать их огромные, неповоротливые туши, бежали к корытам.
Я очень любил летом ходить на завод за свежими сливками к вечернему чаю летом, которые я брал, подставляя синий эмалированный сливочник под рожок гудящего сепаратора. Как было вкусно пить чай со сливками, еще теплыми и пенящимися.
Два слова о породистых английских свиньях. Отец привез из города поросят и стал их размножать. На общее диво из поросят выросли огромные на коротких ножках свиньи. Крестьяне с большим удовольствием покупали на племя поросят этой, как они называли, «суворовской породы», так как местные свиньи были мелки, костисты и длиннорылы.
Имея торговую лавку, маслозавод, отец принялся еще за новое дело: стал привозить из города и продавать сельскохозяйственные машины: конные грабли, сенокосилки и жатки-самосброски. Все это был инвентарь для конной тяги. Его завозили в те времена американские фирмы: Плано, Диринг и др., в тогдашней России, кроме лобогреек, ничего не изготовлялось.
Были и представители германского происхождения – Сакковские передковые плуги. В общем, это были впервые появившиеся в тех местах машины.
Машины привозились в полусобранном виде. Никто не умел их собирать, и отец был их сборщиком.
Бывало, в теплый летний день, сняв пиджак, засучив рукава рубашки и вооружившись ключом, он с помощью 1-2 крестьян свинчивал отдельные узлы машин, все время поглядывая в приложенное к каждой машине руководство.
Иногда получалось, что машина казалась собранной, однако при прокате вручную по двору не работала. В других случаях после как будто правильного соединения всех частей в ящике машины вдруг находилась какая-то ее часть замысловатой формы, которую никому не было известно, куда поставить.
Люди ходили вокруг машины, ложились на живот, смотрели, примеряли, наконец, потные и раздосадованные ругались от всего чистого сердца, браня крепкими русскими словами американскую технику.
Отцу пришлось собрать не одну машину, пока дело пошло на лад. В этих случаях я очень любил вертеться возле взрослых, собиравших машины: помогал отыскивать затерявшиеся в пыли шплинты, шайбы, гайки и пр.
Но больше всего мне понравилось трогать руками металлические и деревянные, окрашенные в яркие краски блестящие части машин, слышать запах краски и масла. Я также любил перелистывать руководства к машинам, отпечатанные на плотной бумаге. До появления машин весь крестьянский сельскохозяйственный инвентарь по обработке почвы и уборке урожая состоял из сохи («кунгурки»), деревянной с железными зубьями бороны, литовки, серпа и молотилки с приводом кустарного производства.
Посмотреть на работу первых машин сходилось много народа и, в особенности, ребят. Но как боялись лошади даже одного вида машин: они «несли телеги», разбивая их о столбы и ломая оглобли.
Население быстро оценило пользу от применения машин, но, конечно, только богатые крестьяне могли их приобрести.
Как видно из сказанного, еще проживая в Жуланихе, отец проявил в своих торговых делах большую инициативу и энергию. Крестьяне видели это и прозвали отца «американцем».
Когда на заводе накапливалось достаточно масла, чтобы везти его в город на продажу, отец направлял конный обоз, а сам выезжал в Барнаул на следующий день. Нередко он брал с собой и меня. Запряжет он, бывало, своего вороного коня Большеголового в легкую тележку-коробок, и тот за день своей удивительной размеренной неторопливой рысью уносил нас за 75 верст, а иногда и за 100, если дорога была хорошая.
На пути – редкие населенные пункты (через 15-20-25 км). Сидя рядом с отцом, наблюдаю за дорогой, смотрю на расстилающиеся по обе стороны дороги пашни, чередующиеся с березовыми лесками. Мы едем по «гриве», и далеко отсюда видно: вон далеко-далеко за синеющей полоской леса показывается село, а ближе к нам квадраты и прямоугольники полей: светло-желтые – под пшеницей, бело-розоватые – под цветущей гречихой, зеленые – под покосами.
Кое-где видны приткнувшиеся к лескам небольшие полевые избушки и амбарушки – это полевые станы. Иногда вдали покажется телега, запряженная лошадью с едва различимыми седоками.
Высоко в небе, в сияющей высоте, кружат коршуны, высматривая добычу. Часто, особенно под вечер, на телеграфных столбах, тянущихся вдоль дороги, можно увидеть сидящих на них филинов и сов.
Сидя на мягком душистом сене, покрытом половиком, я не уставал любоваться красотою природы.
Отец, развалившись рядом со мной, вел неторопливую беседу, а иногда вполголоса запевал песню, либо, привязав вожжи к беседке, склонял голову и засыпал.
А Большеголовый тем временем бежит и бежит. Изредка попадаются встречные; завидев дремлющего седока, спешат дать нам дорогу, а поравнявшись, здороваются, приподнимая свои картузы – таков был в те времена обычай.
При такой встрече Большеголовый перейдет на шаг, а потом опять без понукания продолжит свой размеренный бег. Удивительная была лошадь!
Вот и полдень. Отец съезжает с дороги в придорожный лесок, распрягает лошадь, которая набрасывается на сочную траву. А мы, расстелив на траве пальто, достаем воду в бутылках, жареную курицу, яйца, хлеб и все остальное, чем нас снабдили дома, принимаемся за еду – как хорошо поесть на чистом воздухе!
После еды отец отдыхал 1-2 часа, и дальше мы снова ехали. Станок проехали – вон наконец и поскотина, обнесенная деревянной изгородью. Вон закрытые ворота и сторожка возле них. Крыша сторожки из напаханного дерна, положенного на жерди. Сидящий на лавочке сторож, вечно чем-то занятый, на все время нанимаемый сельским обществом, спешит открыть скрипучие ворота и приветствует проезжающих, снимая потрепанный картуз. Отец отвечает на приветствие, говорит ему что-нибудь о погоде и трогает лошадь.
Лежащая в тени сторожки собака, подняв нос, принюхивается и провожает нас взглядом.
Еще верста, и дорога идет под уклон. И вот мы въезжаем в большое село. Едем по широкой улице – ни души вокруг – люди на работе. Вот и ветхий мост через небольшую речушку. Миновав мост, спускаемся к воде, выходим из коробка. Опустив чересседельник и разнуздав лошадь, поим ее.
Большеголовый медленно и долго пьет, а затем, напившись и набрав воды, поднимает голову, настораживает уши и смотрит куда-то вверх, спуская воду и шевеля челюстями.
Так и длились наши путешествия с отцом. В городе мы обычно останавливались в номерах, при которых была и конюшня для лошадей.
Проходило 2-3 дня. Отец был занят своими делами, приходил со всякими городскими съестными покупками. Находившись за день, он любил пить чай с лимоном. Любил покупать всякие приправы к мясу, как-то: сою и прочие городские «диковинки».
Иногда ранним вечером мы уходили погулять в «школьный сад» (парк близ театра).
Наконец дела все завершены и мы, набравшись впечатлений, отбывали домой.
За годы жизни в Жуланихе семья наша пополнялась сестрами: в 1903г. родилась Оля, и в 1905г. – Вера.
Не подлежит никакому сомнению, что отец любил всех нас, но любовь его выражалась по-своему: он следил, чтобы мы были хорошо одеты, обуты и сыты. Он не баловал нас частыми подарками. Я не помню случая, чтобы он подошел к кому-либо из детей, поцеловал или стал возиться с нами. Когда он входил в комнату, где мы находились, взгляд его был внимателен и ласков.
Мы чувствовали любовь отца, но выразить свое ответное чувство боялись. Мы нередко слышали, как отец пробирал кого-то из прислуги или посторонних лиц, приходивших по делам к отцу. Отец носил усы и бороду и был похож на Степана Разина. Можно себе представить, что когда он был разгневан, то кричал громовым голосом.
Не будет преувеличением сказать, что в такие минуты, если «пробка» происходила во дворе, то голос отца был слышен не только у соседей, но и подальше.
С другой стороны, будучи загружен работой с раннего утра и до вечера, он не имел времени возиться с нами.
Если кто-либо из детей выводил его из терпения, он сердился и мог отшлепать своей огромной рукой. Хорошо помню, что больше всех в этом отношении доставалось Вере. Таким образом, между отцом и детьми существовал какой-то невидимый барьер, перейти который никто из нас не решался.
Это была сдержанность в проявлении чувств.
Окружающие говорили, что отец очень вспыльчив, но он быстро и «отходил» - шел сам на примирение.
Был случай, когда в 1907г. вся наша семья ехала в Бийск, а дорога была грязная, то в одном из мест везший нас в тарантасе с откидным верхом Федор Карпыч (наш «вечный» ямщик) не сумел справиться с лошадьми и вывалил нас всех прямо в грязь. Отец так рассердился, что ударил Федора Карповича кулаком по лицу. Полной противоположностью в этом отношении была наша мать: она ласкала нас, заботилась о нас чрезвычайно. Но, к сожалению, память так мало сохранила черт ее характера. Это, по-видимому, произошло потому, что я был еще мал, когда она вынуждена была расстаться с нами на долгие месяцы. По внешнему виду сестра Вера, какой я ее видел после долгого перерыва в 1957г., напоминает мать. Мать была высокого роста, худощавая. Я не помню ни одного случая, чтобы она была сильно разгневана на кого-либо. Поведение ее было ровное, спокойное. Не помню, чтобы она громко когда-либо смеялась или куда-нибудь спешила. Мне кажется, что настроение ее было всегда грустное. Полем ее деятельности была семья. Она никогда не вмешивалась в дела отца, никогда ни в чем не подменяла его. Мать была очень религиозна. Хорошо помню, как перед отходом ко сну она заставляла читать молитву «Отче наш...» и после этого молиться о здоровье папы, мамы и сестер. Помолившись, я всегда забирался к ней в кровать и засыпал.
Отец, видимо, никогда не утруждал ее домашними работами, так как у нас всегда жила кухарка («стряпка», как тогда называли) и девушка горничная.
Но скоро нашу семью поразило страшное горе: мать заболела чахоткой. Где она могла инфицироваться?
Известно только то, что сестра мамы Софья Семеновна и ее муж умерли тоже от чахотки.
Возможно, что мама смолоду болела и потому так поздно вышла замуж? Как бы то ни было, болезнь матери для нас, детей, была неожиданна (хотя, что мы могли понимать, когда мне было 7 лет, Оле около 3-х, а Вере около года?)
Положение было ужасное, врач от нас был за 134 версты.
И что можно было сделать в те годы? Тогда медицина не имела таких могучих противотуберкулезных препаратов, какие имеются сейчас.
Болезнь матери внесла изменения в установившийся порядок в семье: у отца все его дела отошли на второй план – надо было лечить маму. Мы не понимали, что в семье назревало горе.
Осенью 1906г. семья переехала в Барнаул, в малый каменный дом, принадлежавший Кулевым, и вступила во владение многочисленным движимым и недвижимым имуществом, доставшимся по наследству матери. Но маму это наследство не радовало. Не было самого главного – здоровья.
После переезда в Барнаул мать уехала лечиться в Ялту. Наверное, я помню именно этот случай, когда мы в холодный осенний день провожали на пристани уезжавшую мать. Отец плакал, и я тоже.
В Барнауле мы жили около года. Настроение у нас было тяжелое. Большой радостью для нас было получать письма от матери, в которых она изливала свою печаль, давала советы и наказы. Судя по содержанию письма на почтовой открытке с изображением на ее обороте Ялты, со штемпелем от 10.12.1906 года мать скучала и всегда передавала приветы нашей бабушке Наталье Герасимовне.
Сестры Оля и Вера были малы, а я учился в приготовительном классе гимназии Будкевич, находившейся тогда на Конюшенном переулке. Чем занимался в это время отец – неизвестно, и я не помню, чтобы он что-либо предпринимал. Дядя Степа жил в это время в Жуланихе и заменял отца. Нелегко было в этот год отцу.
Весной, по приезде мамы из Крыма, мы уехали в Жуланиху. Большой каменный дом уже несколько лет был занят представительством какой-то иностранной фирмы. А с отъездом в Жуланиху сдали и второй дом под какое-то торговое учреждение.
Поскольку для матери требовались особые условия климата и питания, наша семья в начале лета тронулась в Бийск, а затем в горный Алтай – в село Улалу, где в то время жили Юразовы.
До Бийска ехали мы на своих лошадях с кучером Федором Карпычем – мужичком средних лет небольшого роста и по характеру очень смирного. В Жуланихе у него был шатровый справный дом, какое-то хозяйство, лошадь. Нанимаясь время от времени к отцу, он дополнительно подрабатывал.
Устроив нас, отец возвратился домой. Поселились мы в нескольких верстах от Улалы, в просторном с высоким потолком доме летнего типа, принадлежавшем монастырю. Монастырь находился вблизи нескольких церквей, окруженных солидными зданиями с многочисленными службами. Вокруг стена. А какая природа вокруг!
Кругом покрытые лесом горы, а внизу неширокая долина с небольшой речкой, вода в которой настолько прозрачна, что видно дно с разноцветными камешками.
Был разгар лета, когда после дневной жары вечером разразился ливень с громом и молнией. Вода мощными струями устремлялась вниз по склону.
Однажды ночью мы были разбужены сильнейшими раскатами грома и напуганы ослепительным сверканием молнии. Вслед за ударами грома, сотрясающими нашу дачу, сверкала молния. При ее освещении на две-три секунды выхватывались из мрака ночи вершины гор, покрытые лесом, и отвесные скалы.
Горный воздух был чист и прозрачен. Вместе с матерью мы прогуливались поблизости, вволю кушали и пили кумыс.
Доставка пищи и кумыса была хорошо организована, и все мы не испытывали ни малейших забот и беспокойств в этом отношении.
Надо сказать, что лечившаяся в Крыму мать чувствовала себя в этой обстановке, видимо, неплохо. Отец присылал письма, деньги, заботился о нас.
Дружественные, родственные отношения были у нас с семьей Юразовых. Помню случай, когда я с Колей Юразовым, мальчиком постарше меня, пошел купаться на речку и, попав на глубокое место, утонул бы, если бы Коля своевременно меня не вытащил из воды. Случай этот так и остался тайной для мамы.
Все же самочувствие матери было такое, что она в ту же осень 1907 года снова выехала в Крым, а мы остались зимовать в Жуланихе.
Железной дороги в те годы в Барнауле еще не было и, видимо, мать уехала, как и в первый раз на пароходе...
Надо было представить себе, насколько был тогда труден такой дальний путь для больной женщины, путь с пересадками из одного поезда в другой. В те времена громкая «слава» шла о невероятных трудностях пересадки в Челябинске, где люди чуть ли не неделю должны были ютиться, где кто может в ожидании возможности попасть на поезд. Как удавалось матери проезжать эту знаменитую «Челябу» - неизвестно.
Зиму в Жуланихе проводила с нами бабушка – Наталья Герасимовна. В помощь ей по управлению нашим домашним хозяйством были приданы кухарка Малаша из села Голубцово и девушка-подросток. Мать часто нам писала из Ялты, и мы аккуратно отвечали ей.
Привожу содержание письма-открытки из фанеры с нарисованным на ней букетом цветов. Оно было адресовано мне: «Дорогой мой Женя! Целую тебя много-много раз, будь здоров! Лекарство принимай аккуратно. Хворать очень плохо, учись хорошенько, слушай старших. Молись богу за всех, в особенности за маму. Еще раз целую тебя. Пиши мне что-нибудь. Как учишься? Твоя мама».
На открытке штамп Сорокинского почтового отделения 13.10.1907 г. Как видно, в октябре уже мать была в Крыму. В дополнение к посылаемым матери письмам отец делал фотокарточки и также их отправлял. Сейчас у меня сохранилось 16 фотокарточек, на которых были засняты все мы, дядя Степа, новогодняя елка, двор и пр. Особенно интересен снимок, на котором запечатлен наш обед. Все мы сидим с отцом посередине комнаты за столом, покрытым белой скатертью, у каждого из нас тарелка и ложка в руках. На столе белого цвета миска для супа, судок с уксусом и горчицей. Перечница стоит отдельно – видно, что только недавно она была в употреблении. Ломти хлеба на тарелке, возле нее – бутылка вина «кагора» с наклейкой, на которой был изображен крест. Рядом – рюмка.
Я помню, отец всегда перед обедом наливал нам по рюмке виноградного вина. Видимо, такие снимки приносили много радости нашей матери. До этого фотоаппарата у нас не было и, надо полагать, отец купил его с этой целью.
Зима проходила скучно – все мысли были о матери. Дядя Степа привез с собой гармошку, на которой отец исполнял народные песни. Но это было редко, да и гостей почти не было. Не было веселых вечеров, на которых все бы пели и танцевали. В это время отец привез из Барнаула граммофон с огромной трубой. Когда впервые стали его заводить и послышалось шипение, я так испугался, что убежал из комнаты. Помню, что с граммофоном было привезено много пластинок, из которых немало было записей оперных произведений в исполнении Шаляпина.
Хорошо помню, когда для нас, детей, устраивалась новогодняя елка и приглашались знакомые дети, отец заставлял нас, взявшись за руки, водить хоровод вокруг елки. И вот теперь, когда минуло с тех пор более 50-ти лет, я помню, что кружились мы вокруг блестящей огнями и игрушками елки под звуки «Турецкого марша» Моцарта.
Не помню, чем я болел и где учился в 1907-08 гг. Но вот о том, как меня в 1905-06 гг. приучили к учению, я хорошо помню.
Было лето. И вот однажды утром отец и говорит, что придет Иван Алексеевич (Акулов), и я должен с ним учиться читать и писать.
У меня не было никакого желания этим заниматься, и я сбежал в поле – играл с ребятами. Меня повсюду искали до самого вечера и не могли найти.
Когда я вернулся домой, то я сверх ожидания не подвергся наказанию. Мать очень волновалась из-за моего бегства.
Когда на следующий день пришел учитель, матери стоило большого труда вытащить меня из-под стола, куда я забился, и заставить заниматься. Учитель был не строгий. Мне не давалась арифметика.
В описываемую зиму к нам приезжал племянник отца Сычев А.П. Я его видел тогда в первый и последний раз. Цели его приезда не помню, но по тому, как он вел себя, видимо, он приезжал погостить.
Помнится, что жил он у нас довольно долго и как-то ранней весной ездил с отцом верхом на лошадях в Чернь. С собой они брали дробовики. Долгое время у нас хранилась фотокарточка, на которой они были засняты с дробовиками за плечами.
Я много бывал на воздухе в обществе деревенских ребят: катался на лодках со снежной горы, а на масленицу, сев верхом на лошадь, ездил с ребятами по улицам.
Набегавшись за день, я рано ложился спать. Со мной в кровать прыгал мой друг песик с черненькими кривыми передними лапками – Мухтар. Так мы и спали с ним вместе до утра.
Наступила весна. В мае мы с отцом едем в Барнаул встречать маму.
Был теплый солнечный день, когда мы с отцом увидели на прибывшем из Новониколаевска пароходе мать, веселую, помолодевшую, пополневшую.
В новом светлом, красиво сшитом платье она была неузнаваема. С большой радостью возвращались мы домой, в Жуланиху.
Вскоре всей семьей вместе с отцом мы уехали на Алтай, в Чемал. Как хорошо мы там жили! Горы, леса, речки в каменном русле, заповедник маралов в с. Элекмонар. Кумыс, чистый воздух – что может быть великолепнее!
Был конец лета, когда мы возвращались с Алтая.
С наступлением осени состояние мамы снова стало ухудшаться. Снова переезд в Барнаул. Нужно было лечить маму у докторов. С другой стороны, нужно было лечить меня. Поскольку наши дома были заняты, отец нанял под квартиру большой одноэтажный деревянный дом на Коряковской улице. Меня устроили учиться в подготовительный класс.
Потекла городская жизнь, появились новые знакомые, но спокойствия в семье не было, так как  маме становилось все хуже и хуже: она таяла на глазах. Посещения докторов не давали желаемых результатов. Мама плохо кушала, принимала бесконечное множество лекарств и большей частью лежала в своей комнате.
Была уже поздняя осень. Выпал небольшой снежок, который смешался с пылью или остался лежать около стен, обращенных к северу.
И вот однажды, когда отец ушел куда-то по своим делам, а я с сестрами в обществе горничной сидел в столовой, и все мы чему-то очень смеялись, из комнаты матери раздался звук, который заставил нас спешно пойти к ней.
Когда мы вошли, то увидели, что наша дорогая мама умерла. Все были в ужасе.
Мы как-то привыкли, что мать больна, и знали, что она может умереть... И все же, когда это случилось, это было ужасно.
Странно, но я не помню похорон, хотя и провожал маму на кладбище. Помню лишь одно – как мы приближались к этой страшной кладбищенской горе. На могиле мамы был установлен красивый мраморный памятник.
Итак, смерть унесла мать, после которой осталось трое маленьких детей.
Спрашивается: все ли были приняты меры для того, чтобы спасти мать? Я думаю, что все. Но победить болезнь тогда не удалось (это не то, что сейчас, в эпоху антибиотиков).
Положение отца после смерти матери было тяжелое, чужой дом, трое детей и много дел, ведь нужно было на что-то жить! Дети были под присмотром кухарки и горничной.
Между тем ухаживающая за нами кухарка часто причитала: «Вот умерла ваша родимая матушка, кто вас теперь приголубит? Кто пожалеет? Отец, небось, приведет новую жену, а вам – мачеху. Уж не будет вам такого житья, как при родной матери» и т.д. и т.п...
Кухарка, видимо, была женщина неплохая и, сетуя о нашей судьбе, искренне желала нам хорошего, но слова ее приносили огромный вред лично для меня: я всей душой восставал против того, чтобы у меня была мачеха.
Прошло немного времени, когда из поездки возвратился отец. Через несколько дней все было как будто бы, как и прежде: я учился, отец уезжал с кучером по делам, сестры были дома...
И вот в один из вечеров пришли гости, а с ними и... новая мама. Она принесла нам всем подарки. Она совсем не была похожа на нашу мать: ни ростом, ни лицом, но разговаривала с нами ласково. И так вот новая мама осталась с нами жить.
Можно ли винить отца за то, что он не соблюдал этикет и женился вскоре после смерти своей первой жены? Мне кажется, нельзя. Как впоследствии стало мне понятно, женитьба отца на девушке по своему выбору, а главное, так быстро, произвела очень неприятное впечатление на семью И.И.Юразова и отзвуки неприязни дали о себе знать много позднее.
По-видимому, с наступлением лета 1909г. вся наша семья перебралась в собственный дом на Мало-Тобольской улице. В доме было много комнат, и все они были обставлены полностью. Обставлены в значительной степени вещами, доставшимися по наследству от Кулевых: мягкая мебель, трюмо, гардины, занавеси и т.д.
Наступил новый период в истории нашей семьи – городской. Это не преминуло сказаться решительно на всем. Внешний вид самого хозяина изменился – он стал одеваться по-городскому, часто брился (а не ходил, как раньше с окладистой бородой), оставляя на подбородке нечто вроде эспаньолки, стал носить котелок, купил золотые часы с массивной золотой же цепочкой и с брелоком и носил их в кармане жилета, пристегивая цепь за среднюю пуговицу. Стал выглядеть веселее, начал полнеть – наращивал брюшко.
Новая мать постепенно входила в роль солидной хозяйки большого богатого дома.
Стали принимать гостей. Отец завел пару хороших вороных коней и городского типа кошеву, нанял кучера, кухарку, горничную. По воскресеньям всем семейством ездили на паре воронков с кучером кататься на ипподром, который в то время был на заводском пруду близ Демидовской площади.
Об умершей матери как-то никто вслух не вспоминал. Я не помню, чтобы в ее память устраивали поминки или панихиду в церкви заказывали...
Но отец помнил и вспоминал мать. Отец очень любил пение и имел обыкновение в большие церковные праздники ходить в церкву к обедне или заутрене.
После смерти матери он, забрав меня, уходил по воскресеньям в кладбищенскую церковь, что на горе (где была могила матери). Там был очень хороший хор, и отец восхищался исполнением «птички». Насколько я мог понять, в то время так называлось песнопение «Господи, помилуй...», которое исполнялось соло женщиной в сопровождении хора.
После пребывания в церкви, отец вел меня на могилу матери. Это бывало много раз...
Был ли отец религиозным? Мне кажется, едва ли: он никогда не крестился, даже находясь в церкви. Церковь посещал только в большие праздники.
Праздники он любил отмечать со всеми традициями – благо возможности для этого были.
Он любил вкусно и жирно поесть, выпить вина, повеселиться, поспорить.
Мне кажется, что религиозные праздники отмечались отцом не ради религиозных его воззрений, а как дань традиции и как возможность побыть в обществе гостей, встряхнуться (как теперь говорят).
Как же чувствовали себя дети при новой матери? Может быть, мать мало обращала на них внимания, и ходили они в грязном белье с заплатами? Может быть, дети недоедали, недопивали?
Может быть, мачеха кричала на них по всякому пустяку и давала подзатыльники?
Пусть они теперь, уже сами воспитав своих детей и став бабушками, положа руку на сердце, скажут, обижала ли их новая мать? Кажется, дико ставить вопрос об этом...
Новая мать для нас была настоящей, родной матерью: она заботилась о нас, как только могла, у нас все было, и мы не слышали от нее ни одного грубого слова. Она была религиозна. Выйдя замуж за вдовца с тремя детьми, относилась к ним с великим терпением и любовью, с христианской кротостью, как бы выполняя великую миссию. И так было до конца, к великому сожалению, ее недолгой жизни.
Что касается меня лично, то я из-за подстрекательства прислуги (о чем я писал выше) не называл ее мамой, чуждался ее и порой делал ей неприятности.
Как мог отец познакомиться с такой замечательной женщиной и жениться на ней?
Познакомился отец с ней случайно и, я бы сказал, оригинальным образом. Это было тогда, когда была жива наша мама.
Как известно, папа часто ездил на лошади из Барнаула в Жуланиху и обратно.
И вот однажды, когда дорога была грязной, видит он, как стоит легкая тележка и в ней восседает девушка, а кучер, везший ее, стоит и взирает с беспомощным видом на сломавшуюся оглоблю. Девушка в отчаянии – телега вышла из строя, до села далеко.
Отец остановил своего ямщика и, узнав, в чем дело, предложил незнакомке перейти в свою телегу. Оказалось, что девушка – Мария Павловна Донорская – дочь священника из села Мироновка, находящегося в трех верстах от Жуланихи.
Пока они знакомились и обменивались мнениями по случаю дорожного приключения, ямщики подладили сломанную оглоблю и таким образом тронулись дальше.
Отец был человек разговорчивый, и у него нашлось достаточно тем, чтобы занять свою случайную спутницу и скоротать время.
Так они и познакомились, не зная того, что скоро судьба их сведет вместе.  Надо полагать, что когда после смерти матери встал вопрос о необходимости жениться, то он вспомнил о Марии Павловне, которая, видимо, ему понравилась. Для меня неизвестно, каким образом произошло сватовство отца и где они венчались (кажется, в Жуланихе). Но впоследствии слышал от матери Марии Павловны – добрейшей старушки Елены Андреевны – следующее: «Вот приехал Павел Васильевич свататься за Маню, а я вижу перед этим сон: приходит будто бы к нам Елена Семеновна и говорит: «Пусть Маня приголубит моих сирот». И исчезла после этого».
Елена Андреевна была религиозна и верила в сны. Поэтому согласие Мани выйти замуж за П.В.Суворова она встретила, как событие, должное свершиться. Осенью того года я начал учиться в первом классе Барнаульского реального училища. Носил я летнюю и зимнюю форму, как заправский реалист.
В зимнее время часто ходил на каток с коньками «снегурочка». Каток в те годы устраивали на Демидовской площади; а летом любил быть на берегу реки возле пристани. Увлекался пароходами, которые, находясь даже дома, узнавал по гудку. В малом дому жили на квартире Абатурова. Я.Д. Абатуров был большим приятелем отца, а его сын Гена – моим другом. В большой дружбе я был с кучером Александром Мохнаткиным, с которым ездил на Обь за водой, помогал ему подметать двор, чистить сбрую и пр. Очень любил собак, а было у нас их три: Гулет, Мухтарка и Бобик.
Сестры мои подрастали, и вскоре появилась еще одна сестренка – Надя.
Отец как будто совсем вошел в роль богатого горожанина. Помню, вместе с Абатуровым иногда в дневное время заглядывал в ресторан «Красивый Яр», находившийся в нашем же квартале за углом, там были и шансонетки. Однажды я слышал, как, побывав в этом ресторане, они о чем-то говорили и много смеялись.
Миновал 1910 год. Отец все время был занят, куда-то уезжал, к нему по делам приходили люди. Оказывается, отец задумал построить в компании с И.И. Юразовым лесопильный завод и при нем вальцовую мельницу в г. Камне. Ясно, что постройка такого крупного предприятия требовала много средств и доставляла массу хлопот. Вот туда-то часто и уезжал отец. Однажды он взял фотоаппарат и заснял строительство.
Наступил 1911 год. Было известно, что скоро вся семья тронется в путь – в г. Камень. И вот в один из летних дней отец сказал об отъезде и о том, что меня оставляют в Барнауле для продолжения образования в третьем классе реального училища, что жить я буду на квартире.
Я был этим поражен и заявил, что я тоже поеду. Оказалось, что в Камне была гимназия и там предполагали открыть третий класс.
В конце концов, меня решили взять, и вся семья со всем имуществом отправилась в самом конце лета в г. Камень.
Сколько раз на протяжении десяти лет мы приезжали в Барнаул, два раза жили всем семейством и теперь окончательно покидали его. Уж теперь никто не придет на могилу матери, покоящейся на высоком холме, с которого открывается красивый вид на весь город.
Камень ни в какое сравнение не шел с г. Барнаулом! Это было большое село и не более.
Завод и мельница уже работали, но на их территории дома для нашей семьи еще не было построено. Завод стоял на окраине Камня, на реке Суеве, близ ее впадения в Обь, и занимал своей усадьбой большую площадь, занятую круглым и пиленым лесом, узкоколейкой для вагонеток и прочими разного назначения постройками.
Семья наша поселилась поблизости от завода в двухэтажном доме, нанятом отцом под квартиру. Вверху поселили меня, а внизу разместились остальные. Вскоре приехала Лиза Донорская и поселилась тоже наверху.
К счастью, третий класс был открыт в гимназии и вопрос с обучением меня и подрастающих сестер был решен как нельзя более кстати.
Гимназия находилась в центре города, в верхнем этаже большого каменного здания.
Летом 1912 года мы переехали на территорию завода и жили до осени, когда был построен дом, в большом бараке, стоявшем на самом берегу Суевы. Помещение было невзрачное, но мы мирились с различными неудобствами, т.к. знали, что скоро будем жить в новом доме.
И вот, наконец, в начале осени мы расставляли мебель в новом шестикомнатном доме. В пристройке, соединенной с домом теплым коридором, была кухня.
Дом был с удобным расположением комнат, светлый, с высоким потолком и большими окнами.
И с этого времени размеренно потекла наша жизнь в г. Камне.
Забегая вперед, надо сказать, что в Камне наша семья прожила 7 лет, и это был самый продолжительный период нахождения семьи на одном месте, ведь так часто мы меняли до сих пор место жительства.
Будучи в г. Камне, отец развил максимум деятельности. Коммерческая деятельность его достигла очень широкого размаха. Судите сами. Нужно было не только управлять таким большим предприятием, но и заготавливать на лесосеках, находящихся вверх по Оби, круглый лес, сплавлять его по реке, закупать зерно и перерабатывать его на мельнице.
По-видимому, отец был главным пайщиком в «Каменском торгово-промышленном товариществе», И.И. Юразов был, как мне казалось, малодеятельным человеком, и у отца с ним вскоре начали возникать трения. Все это кончилось скоро тем, что Юразов вышел из состава товарищества, и отец остался единоличным собственником.
Помимо торговой деятельности отец стал скоро проявлять себя на общественном поприще. Он был избран председателем «Общества Содействия среднему образованию в г. Камне». Не прошло и двух лет, как П.В. Суворов стал популярным человеком в городе и стал пользоваться большим авторитетом.
Наиболее близкие деловые и дружеские связи у отца были с педагогическим коллективом гимназии. Под его руководством с осени 1914 года для гимназии было построено новое двухэтажное деревянное здание, так как с ежегодным открытием новых классов и увеличением количества учащихся в прежнем здании поместиться было нельзя. Но, как мы узнаем ниже, всем этим деятельность отца не ограничилась. Отец жил с семьей не стесняясь в расходах, однако это не была жизнь на широкую ногу. Он не был скуп, но и не любил транжирить деньги на предметы роскоши. В обстановке квартиры было немало вещей от Кулевых, но было и купленное им в Барнауле пианино (он хотел, чтобы все дети умели играть). Играла на нем и мачеха.
С переездом в Камень завелись новые знакомства. Праздники, именины отмечались широким приемом гостей! Бывали директор и некоторые из педагогов гимназии, приглашались кое-какие служащие с завода отца. Время от времени приезжал из с.Сузунский завод отец Василий Дуплев.
Отец сам отдавал визиты, бывал запросто у своих рабочих и был даже записан крестным отцом.
В отличие от жизни в Жуланихе, где он имел дело только с крестьянами, в Камне приходилось соприкасаться с самыми разнообразными людьми – от директора гимназии до рабочего. Тем не менее отец оставался тем же горячим человеком, как и прежде. Однако рабочие ценили его за простоту и его способности вершить дела.
За годы жизни в Камне стали проявляться с большей, чем раньше силой его демократические устремления, навеянные в свое время его учителем Якобом. Не проходило званого вечера в праздники, на котором бы отец не затевал споров на политические темы. Очень хорошо помню спор отца с о. Василием Дуплевым. Отец в пылу спора, сидя за вечерним чаем, говорил ему: «Я – социал-демократ. Если бы у меня была власть, я всех торгашей и попов посадил по тюрьмам».
Дуплев возражал ему: «Однако Вы сами капиталист». На что отец с запальчивостью отвечал: «Какой я капиталист! Я зарабатываю 10-15% с оборота, не больше, и это за мой дьявольский труд». Однажды, между прочим, отец сказал, что он тратит на себя и на семью по 100 рублей в месяц.
Вечерний праздничный прием гостей сопровождался разнообразными обильными угощениями и выпивкой. Но отец никогда не позволял себе напиваться и вести себя неприлично. Он был, как говорят, навеселе. Обычно после застолья все шли в зал, и отец, обращаясь к матери, говорил: «Манька, играй!». Под аккомпанемент пианино гости пели и танцевали.
Нередко случалось, что пели революционные песни. Из них отцу в особенности нравилась «По пыльной дороге телега несется, в ней по бокам два жандарма сидят». Запевал эту песню он сам.
Однажды как-то мать говорила, что отцу делал околоточный предупреждение, что «У Вас, господин Суворов, иногда распеваются недозволенные песни!» Не знаю, что на это ему ответил отец. По-видимому, отец в праздничные гулянки отдыхал дома от своей беспрерывной, страшно изматывающей его работы. Замениться ему было некем.
Были у отца и неприятности по работе. Видимо, он занимал для развертывания дела деньги.
Однажды мне случайно удалось прочитать измятое, брошенное в корзину письмо отца к его другу П.К. Князеву, жившему где-то возле г. Бийска.
Отец писал, что он едва упросил барнаульского богатыря А.Т. Морозова, у которого взял деньги «под вексель», отсрочить платеж, так как в противном случае вексель был бы Морозовым опротестован, и завод с мельницей и со всем личным имуществом был бы продан с молотка.
Отец писал, что если бы так случилось, то он пустил бы себе пулю в лоб.
Такая ужасная по затрате энергии работа не могла не отразиться на его здоровье.
Уже в 1911 году, когда мы жили в г. Барнауле, отцу было предписано врачами лечиться в Белокурихе, куда мы все ездили и брали ванны. Отец лечился серьезным образом, но стало ли ему лучше?
Второй случай произошел в бытность в г. Камне. В один из зимних месяцев отец уехал на лошадях к месту заготовки леса для лесопилки.
Во время возвращения, когда он заночевал в одной из деревень, с ним случился такой сильный сердечный приступ, что он, возвратясь домой, сказал, что думал, что не выживет. Здоровье отца стало ухудшаться. Ему некогда было обращать на себя внимание, и болезнь, как видно, продолжала развиваться.
Неизвестно, что заставляло его так работать: то ли желание обеспечить свою семью, то ли безотчетная жажда бурной деятельности?
Отец был всегда занят, он вечно спешил. Когда наступало время обеда, то к этому времени в столовой и на кухне все было готово – он не терпел никакого промедления.
Вот послышались тяжелые шаги хозяина, сняв кепку в прихожей, он тут же шел к умывальнику и сразу – за накрытый для обеда стол. Сидел он всегда около узкой стороны стола, занимая ее целиком.
Ел он молча, причем в левой руке очень часто держал газету, которую он читал, а в правой ложку.
Отец очень любил блины и в особенности пельмени.
Бывало, что я ездил с отцом в зимнее время в Бийск (это было тогда, когда мы жили еще в Жуланихе), и когда мы останавливались ночевать (часто в селе Ямъ), то всегда ели пельмени, которые в замороженном виде отец брал с собой из дома. Пельмени он ел с перцем и любил запивать молоком. Как правило, обед начинался с мясного супа, на второе было мясное или каша. По утрам всегда был горячий завтрак.
Как и в Барнауле, у нас была кухарка, горничная и кучер. В учебное для детей время – зимой - конюх запрягал большую кошеву с двумя сиденьями и отвозил сестер (а потом и живущих у нас Ваню и Алешу Донорских) в гимназию. Гимназия была на другом конце города. Я предпочитал ходить в гимназию пешком – уже тогда начала во мне сказываться спортивная жилка. К этому же времени относится и мое увлечение военным делом и в особенности образом генералиссимуса А.В.Суворова, в подражание которому я спал всю зиму на кровати без матраца. Сестры были младше меня, и их пребывание в гимназии в первые годы ограничивалось временем для посещения уроков. Я же включился в самодеятельность: играл в гимназическом оркестре на балалайке, пел в хоре. Хор скорее был церковный, так как при гимназии была небольшая церковь, и пели мы главным образом в праздничные дни.
Нельзя не помянуть добрым словом нашего регента хора Иванова Ивана Васильевича, который был энтузиастом своего дела и заражал нас, хористов, своим энтузиазмом. На гимназических вечерах мы выступали с исполнением народных песен.
Период учения в гимназии для меня и сестер был незабываемым. У нас, старшеклассников, был любимый преподаватель – Н.В. Смирнов, учивший нас латыни. Вспоминаем мы и учительницу немецкого и французского языков, знакомую всей нашей семьи – Князеву А.Н.
Мне не забыть и преподавателя общественных предметов, племянника отца, молодого человека А.П. Суворова, который появился в гимназии примерно в 1914 году. Он нас просвещал революционными истинами. Те годы для царской России были годами роста революционного сознания народа.
Вспоминаются события по поводу столетия со времени Отечественной войны 1812 года. В кинометографе смотрели картину «Война и мир», в качестве приложений к иллюстрированным журналам получали красочные копии картин В.В. Верещагина, которые долгие годы красовались у нас дома на стенах.
Между прочим, я хорошо помню, как в Общественном Собрании состоялся спектакль, в котором артистами были учителя гимназии, кое-кто из прочей интеллигенции, и в том числе мой отец.
Я был прямо поражен, когда увидел на сцене незнакомого «дядю», который говорил папиным голосом. Отец очень любил театр. Еще в молодости, когда он жил в Бийске, ему по каким-то обстоятельствам пришлось быть в Москве, где он не преминул посетить Большой театр. Прошло с тех пор много лет, а отец не раз вспоминал этот случай и восхищался зданием театра и игрой артистов.
Рассказывая в этом повествовании об истории нашей семьи, о ее переездах в разные места нашего Приалтая, о светлых и трагических событиях, никак нельзя не упомянуть о родственных связях с селом Мироновка, где до 1919 года жили родители нашей второй матери с многочисленным семейством. Лично для меня – это раздел самых приятных и незабываемых воспоминаний моей юности.
Дело в том, что, начиная с лета 1911 года, после завершения учебного года я ежегодно уезжал в Мироновку погостить на все лето.
Было это так: Саша, Лиза и Таня, обучавшиеся в Томске, возвращаясь на время летних каникул домой, заезжали к нам и, погостив у нас, ехали дальше. И тут они забирали меня с собой.
Как я мог знать, что уезжая из Мироновки 15 июля (28 июля по н. ст.) 1915 года вместе с Сашей, Лизой и Таней в Бийск, а затем в с. Кокши к Хоперским, я делал это в последний раз, как мог знать, что никогда больше не увижу я их большого гостеприимного дома и, главное, расстаюсь навеки с дедушкой, провожавшим нас на отдельно запряженной лошади.
Воздадим должное, вспомним Мироновку и ее обитателей. Семья отца Павла была огромная – 12 человек!
Когда мы приезжали в Мироновку, встречали нас восторженно. Время пребывания в Мироновке протекало быстро и весело. Мои дяди и тети были моими друзьями. Не проходило недели, чтобы мы всей компанией в воскресенье не ездили куда-либо: то в чернь за ягодами, то на пасеку, то на Святой ключ, то гуляли по полям и лесам вокруг села.
Дедушка имел посев и покос, и я принимал посильное участие в полевых работах.
Семья Донорских жила в большом деревянном с шатровой крышей доме, к которому с одной стороны примыкал огромный двор с разнообразными хозяйственными постройками, а с другой – большой густой сад с клумбой посередине и многочисленными тенистыми дорожками. За садом простирался огромный огород, в котором насажено было все то, что могло произрастать на той богатой черноземной почве: картошка, огурцы, лук, капуста и пр. Это было царство Елены Андреевны – бабушки, неутомимой хлопотуньи и прекрасной хозяйки.
Дом жил, гудел и шумел с раннего утра и до позднего вечера. Особенно было много движения в канун праздников и в праздничные дни. Утро в день праздника начиналось с благовеста в церковный стопудовый колокол, висевший на каменной, отдельно от церкви выстроенной колокольне. Звук его, густой и сильный, будил меня и Сашу. Сквозь окошко сеней, где мы обычно спали с ним на полу, ярко светило летнее солнце.
Ярко освещенная солнцем внутренность церкви, заполненная до отказа молящимися, одетыми по случаю праздника в лучшее, блистала золотом и серебром огромного иконостаса, сверкала парчовыми одеждами служителей; торжественная тишина, прерываемая их возгласами и пением хора, состоявшего из любителей этого дела, порою сменялась мягким бряканьем кадила в руке служителя, бросавшего его вперед и в стороны, и воздух наполнялся запахом ладана и каким-то другим пряным ароматом.
Наконец, церковная служба закончилась. Мы шли домой, сопровождаемые громом колокольного звона и гулом выходящего из церкви народа, растекавшегося группами или в одиночку по разным направлениям.
Так заканчивалась официальная часть праздника и начиналась неофициальная.
Обыкновенно дедушка задерживался на короткое время в церкви; но вот наконец все садятся за праздничный стол, весь уставленный всякого рода домашней стряпней – произведениями кулинарного искусства бабушки, которая ночи две не спала, как следует, проводя большую часть времени в жарко натопленной кухне у шестка огромного размера русской печки.
Время от времени она выходила оттуда красная, вспотевшая и утомленная. Она добиралась до постели, засыпала на час-другой, чтобы снова подняться и спешить, насколько позволяли ее старые ноги, в кухню, чтобы затевать еще какой-нибудь пирог.
В таких случаях дедушка, придя на кухню и глядя на свою старушку, качал головой и говорил: «Мать, будет тебе уже стряпать, хватит уже, ведь экую прорву уже напекла и нажарила».
Но бабушка и слышать не хотела, молча отмахивалась от него рукой и тут же приказывала работнику Петрухе тащить еще вязанку березовых дров.
Все мы, в особенности мои молодые тетки, помогали ей, как могли. После праздничного чаепития взрослые уходили к себе и скоро засыпали, утомленные работой, а молодежь предоставлялась сама себе. Как приятно было посидеть в тенистых местах сада на скамейке вместе с дядями и тетями, побеседовать, поиграть на балалайке, послушать пение Лизы, аккомпанирующей себе на гитаре, почитать книги... Однако дедушке редко удавалось спокойно провести праздник: вот под окном прогремела и остановилась телега – это явился посланный из ближайшей деревни и просил дедушку спешно ехать с ним, чтобы напутствовать одного, а иногда и двух пострадавших во время пьяных драк. В те далекие годы было нередким явлением, когда, напившись браги или водки до потери сознания и человеческого образа, молодые и средних лет крестьяне выходили на бой «стенка на стенку». Сначала действовали кулаками, а потом в ход пускали «стяги».
Подобные явления были настолько обычными, что не вызывали особенных разговоров. Описывая Мироновку, нельзя не упомянуть о работниках, живших у дедушки много лет. Это были Петруха и Вася.
Петр Григорьевич Бурмистров по прозвищу Король, был когда-то моряком. Это был мужчина лет сорока, выше среднего роста, с всклокоченной головой, такой же светлой небольшой бородой и усами, которых гребенка касалась разве только по субботам после бани, да в другие предпраздничные дни. Усы же являлись предметом особой заботы Петрухи – он не забывал то и дело их подкручивать. Носил он измятый полинявший картуз с узким, когда-то лакированным, а теперь растрескавшимся и поблекшим козырьком.
Одет он был в рубаху преимущественно малинового цвета без пояса и широкие штаны, запачканные до потери их первоначального цвета, которые он заправлял в сапоги. Сапоги он имел обыкновение смазывать дегтем, и его приближение можно было ощутить за несколько сажен. Главной страстью его натуры было церковное пение, и он сам любил петь в церкви, хотя не имел голоса и слуха.
Голос у него был довольно сильный, немного сипловатый. В особо важных моментах пения, как, например, при пении «Иже херувимы...», Петруха старался придать голосу вибрацию, и тогда до ушей молящихся доходили звуки, схожие с конским ржанием. В эти минуты он гордо поднимал голову, вращал глазами, желая этим обратить на себя внимание. Дедушка был большой любитель пошутить и посмеяться, часто, придя из церкви, рассказывал, какие коленца «отмачивал» Петруха во время церковной службы.
Василий Антипыч Котков или просто Вася был из зырян, ростом и телосложением он уступал Петрухе. Растительности на лице у него почти не было, ходил он неторопливо, ставя носки внутрь. Одевался Вася очень неряшливо, постоянно почему-то почесывался. В праздничные дни он наряжался. По-русски говорил он с акцентом, часто путая слова. Бабушку он звал маткой, а дедушку батькой. Он говорил, например, так: «Матка пришел и сказал». Василий любил взять свою гармошку с колокольчиками, усесться около завози и играть на гармошке, распевая на своем родном языке. Вася был человеком смирным и скромным, чем отличался от Петрухи, который любил пререкаться и часто «заедался». Оба они, и Вася, и Петруха, были бобылями и не имели, видимо, никаких родственников, работали с прохладцей, понемногу и были недалекими людьми по разуму. Они были одеты и сыты, что-то им платили и при надобности лечили.
Вася часто маялся животом и вообще был слаб здоровьем. Функции врача выполняла сама бабушка, к которой почти ежедневно приходили крестьяне – и старые, и молодые. Бабушка никому не отказывала: давала какие-то засушенные травы, мешочки с которыми у нее висели во множестве за печкой, в спальне. Вручая лекарство, бабушка с удивительными подробностями давала наставления о лечебных процедурах. Как дедушка с бабушкой, так и все остальные, каждый по-своему, были с утра до вечера заняты делом.
Если было время покоса (после Петрова дня), то дедушка нанимал косцов, а когда сено подсыхало в валках, все ездили сгребать его в валы, а затем в копны. Копны возили на лошадях при помощи веревки или волокуши и складывали сено в высокий стог.
Дедушка, сбросив подрясник и оставшись в белой рубашке и штанах, заправленных в сапоги, управлялся вместе с нами. Он, стоя на стогу, принимал от нас навильниками сено и раскладывал его по стогу («вершил»). Было жарко. Крупные капли пота капали с его бороды. Он снимал свою черную шляпу и, обнажая лысину на своей седеющей голове, доставал платок и утирался.
Наши рубашки были мокрыми от пота, раскрасневшиеся лица и тело под рубашками были покрыты прилипшими листочками от сухой травы. Но что было нам, молодым!
Дедушка только подбадривал да посмеивался над нами.
Я любил подметать огромный двор и дорожки в саду, а когда запыленный входил в прохладные комнаты дома, бабушка подносила мне за труды рюмку красного вина.
По будням кушали в небольшой комнате, заполняя стол целиком. Дедушка любил в это время рассказывать какие-нибудь веселые истории.
В некоторые годы в Мироновке гостили и другие приезжие. Так, в 1911 году гостил Коля Плотников, Сашин товарищ по Томску, и его сестра Нюра, а в 1914-ом – Студенские (мать и сын). Семья дедушки была дружна с семьями священника Борцевича из села Тарабарки, с семьей Хандорина из села Жуланиха, с лавочниками Дзуп и Ивановым, и с Куприяновыми.
В Мироновке собиралось летом много молодежи, интересно проводившей свободное время. Молодежи некогда было скучать!
Так были и прошли, чтобы никогда не повториться в будущем, прекрасные годы юности нашей!
Теперь вернемся к жизни нашей семьи в Камне и, в частности, к тому, как я относился к мачехе. Я хорошо помню: шел 1911 год, и к моему теперешнему стыду я вспоминаю, что не хотел называть Марию Павловну мамой, как это делали мои сестры и, более того, не разговаривал с ней.
Удивительно, почему отец не принял в отношении меня мер воспитательного характера. Не было никакого сомнения в том, что он знал об этом.
И вот произошел случай, когда возвращаясь домой, Саша остановился у нас погостить. Мы в те дни жили еще в бараке на территории завода. Как-то под вечер я находился с Сашей в комнате. Я лежал на кровати, а он сидел рядом. И вдруг Саша изменил тон беседы и сказал: «Почему ты так относишься к матери? Если это будет продолжаться и впредь, то знай: я тебя убью!»
Слова Саши поразили меня как гром, и я помню, что ничего не мог ему ответить. И помню, очень нескоро я стал относиться к матери с должным уважением, чтобы отплатить ей этим за заботу обо мне и моих сестрах. Подумайте, какое нехорошее влияние оказали на меня кухарка и горничная, настроив меня против появления «мачехи». И удивительно то, как долго (целые годы) я сторонился и чуждался человека, который ничего мне, кроме добра, не желал. К моему горю, не нашлось тогда человека, который бы по-дружески сумел бы подойти ко мне и разъяснить недопустимость моих поступков.
Отец был с утра до вечера занят своими делами, матери я сторонился, сестры были малые, и я рос как бы вне семьи: у меня был свой собственный мир, свои интересы, свои стремления.
Это было в высшей степени ненормально и если не привело к тяжким последствиям, то, во всяком случае, эгоист из меня вышел самый настоящий.
Так жила наша семья в Камне до того дня, когда в августе 1914 года вспыхнула Первая мировая война. Никто не знал, что день объявления войны будет началом величайших событий в жизни нашей страны, что миллионы людей будут убиты, миллионы потеряют здоровье, весь уклад жизни всего народа изменится, и все это коснется нашей семьи и наших родных, из которых многие не останутся живыми.
Начавшаяся война сразу же дала о себе знать: многих начали призывать в действующую армию, оставшиеся стали усиленно заниматься политикой, стали больше читать газеты, смотреть географические карты, обсуждать известия, поступающие с фронтов. Я лично, увлекавшийся военным делом в предшествующее этим событиям время, погрузился с головой в чтение газет, журналов и в 1915 году чуть не уехал добровольцем на войну, чем довел отца до слез. С возникновением всех этих событий в стране дела отца по лесозаводу и мельнице пошли хуже: сократился спрос на пиломатериалы и сузились возможности для закупки зерна для помола.
Как ни сносно было еще жить в отношении питания, но отец видел, куда это все идет и, понятно, сильно переживал. Уже в 1915году на территории завода он организовал производство пряников простых ходовых сортов. Дело шло успешно до тех пор, пока был сахар, а как только сахар стало трудно доставать, то и пряничное дело пришлось прекратить.
Однако какие бы попытки выйти из нарастающих трудностей отец ни предпринимал – все было напрасно, и в конце концов и завод, и мельницу в 1916 году продал за 55 тысяч рублей какому-то еврею.
Как потом стало известно, новому владельцу тоже не повезло, так как и завод, и мельница через несколько лет сгорели.
В 1958 году, когда я был проездом в г. Камне, я ходил взглянуть на то место, где был завод, и нашел лишь огромный пустырь, заваленный в беспорядке круглым лесом, увидел искалеченный локомотив на цементной подставке, который своим печальным видом напоминал, стоя здесь свыше сорока лет, о бурной деятельности, когда-то кипевшей по воле отца и при его непосредственном участии.
Печальное зрелище, грустные воспоминания!
После продажи завода наша семья переселилась на частную квартиру, заняв большой дом на берегу Оби близ церкви.
Между тем отец не сидел без дела: он организовал сначала конфетное, а потом пимокатное производство, построив для этого небольшие мастерские и при них небольшой двухэтажный дом, где со своей семьей стал жить дядя Степа, прибывший сюда из Жуланихи, так как из-за войны дела у него в Жуланихе шли плохо, он все ликвидировал и приехал в Камень.
Спустя несколько лет в Жуланихе и дом, и лавка сгорели.
Домашние наши дела шли своим чередом: взрослые работали, а мы учились, переходя из класса в класс. Учеников в гимназию возил, запрягая Воронка, военнопленный Алекс Шуберт.
Война бушевала третий год, жизнь во всех отношениях становилась все хуже, и конца этому не было видно.
Уже нечего было думать, как прежде, ехать к дедушке и бабушке в Мироновку погостить.
Свободное летнее время я проводил дома, вернее, на Оби, плавал на лодке со своими приятелями. Был в то время у меня друг – столяр И.Т. Колпаков. Бывало, захватив чайник и провизию, уезжали мы с ним вверх по Оби на маленький островок Кораблик.
Бывали периоды, когда мы с отцом занимались фотографией, приспособив в качестве камеры-обскуры уборную и, разложив на стульчаке ванночки, терпеливо печатали на бумагу наши негативы.
Все сестры учились играть на пианино, я же отказался учиться играть на пианино.
Зато я чуть ли не каждое воскресенье посещал церковь, гимназическую или городскую, соблюдал великий пост и говел на страстной неделе поста. Семья не постовала, и все ели всё – молоко, яйца, масло, мясо, а я один оставался на полусырой диете, навлекая на себя шутки со стороны отца и сестер. Удивительно все же, как из меня не вышел монах.
Хотя мы и читали газеты, были в курсе событий, но когда грянула Февральская революция, известие о ней было подобно грому среди ясного неба.
Все чувствовали, что случилось что-то новое, особенное, приятное и непостижимое в те времена. В нашей семье революция была встречена восторгом!
Отец был вне себя: только об этом и говорил, был небывало радостен, возбужден.
Это понятно, так как он был демократ в лучшем понимании этого слова! Отец выписал чуть ли не все центральные газеты, принадлежащие к различным политическим партиям, их приносили пачками, и мы читали, абсолютно не разбираясь в том, какая партия заслуживала внимания. Не знаю, насколько в этом ориентировался отец, однако он с головой окунулся в общественную жизнь города.
Достаточно сказать, что он вскоре был избран городским головой. Кроме того, он затеял посев пшеницы на 100 десятинах от города. Год выдался урожайный, и отец весь хлеб сдал государству, посчитав это своим вкладом в дело революции.
Я провел немало дней на пашне, убирая урожай на сноповязалке, сваживая к зародам снопы на бричках и пр.
Дядя Степа тоже часто бывал на пашне.
Помню, как во время уборки урожая Алекс выполнял обязанности повара, а вечерами наигрывал на своей скрипке вальс «Дунайские волны». Я в те дни любил спать на снопах, забравшись на верх зарода.
Руководство полевыми работами было отцом возложено на горожанина Н.Т. Торопова, хорошо известного отцу и пользовавшегося его доверием.
Лето 1917 года было бурным: казалось, что все люди изменились, что-то мешало людям спокойно сидеть на местах – все куда-то шли и ехали, спорили, шли на собрания, занимались политикой.
Одним словом, жизнь становилась неузнаваемой. В мае я окончил гимназию и был на положении взрослого, но у меня не было ясного представления о том, что происходит в народе. Откуда-то появились политические партии. Некоторые гимназические товарищи записывались в различные партии, это было своего рода модой. В моем тогдашнем представлении люди, стоящие у власти, могли делиться на две группы: одни были за царя, их вместе с царем прогнали, а другие были против царя, то есть за революцию – эти пришли к власти.
А тут, оказывается, среди лиц, свергнувших царя, происходит спор о том, как нужно лучше жить народу. В последнем я не разбирался и не стремился делать это - у меня просто к этому не было никакого интереса. И я был занят домашними делами: или был на Оби, или на пашне. Во второй половине лета отец зачем-то ездил в Петроград и привез известие о том, что какие-то большевики были разбиты на улицах столицы и, видимо, их партия в связи с этим потерпела поражение. А кто они были, эти большевики, и чего они хотели – мне тогда было совершенно неизвестно. В общем, было чрезвычайно беспокойно: с одной стороны, шла война на фронтах, печатались сводки, а с другой стороны, шла война, пока словесная, внутри страны. Шла борьба за власть в стране. Началось расслоение общества на принадлежность к различным партиям.
Отец, видимо, все время был в гуще событий.
Вспоминается такой случай, который я осмыслил спустя много лет. В Барнауле происходил съезд представителей от различных партий. Отец тоже присутствовал там и встретил своего племянника А.П. Суворова, который не пожелал поздороваться со своим дядей по соображениям политической непримиримости. Племянник примкнул к партии эсеров, а отец – к партии кадетов?
Я был призывного возраста в тот год и если не хотел быть мобилизованным в армию Временного правительства Керенского, то должен был поступить учиться в высшее учебное заведение, так как студенты освобождались от военной службы. В конце августа на пароходе я выехал в Томск, где поступил сначала на медицинский, а потом перешел на филологический факультет Томского университета. Вместе с товарищем Чирухиным почти три месяца прожили на частной квартире. Время было беспокойное, занятия на факультете проводились с перебоями, а я и вообще не питал никакого интереса ни к филологии, ни тем более к медицине. Отец не раз высказывал пожелание, чтобы я стал врачом, но я совершенно не хотел этого. Давнишней моей мечтой было выучиться на агронома, и я заявил: «Или я буду агрономом, или я вообще не буду учиться в вузе!»
Стремление, любовь к сельскому хозяйству у меня появились чуть ли не тогда, когда мы жили в Жуланихе, впоследствии при наездах в Мироновку мое желание все более и более укреплялось, пока не вылилось в цель моей жизни.
Поэтому, когда к концу 1917 года в Томске стало известно об открывающемся в начале будущего года Омского сельскохозяйственного института, я немедленно переслал туда свои документы и был зачислен.
После этого мне ничего не оставалось делать, как уехать домой, где и переждать до февраля, а затем ехать в Омск.
Так я и сделал. Домой, в Камень, я прибыл санным путем. К этому времени совершилась Октябрьская социалистическая революция. Особых перемен в семье я не нашел – все было, как и до моего отъезда, скорее, как-то спокойнее.
Будучи дома, я наслаждался отдыхом и покоем. В Томск из дома мне часто высылали посылки с продовольствием, но этого не хватало, и мне приходилось часто стоять в очереди за продуктами, я получил понятие, что такое «чужая сторонушка». Сидя часами в комнате, я составлял альбом фотографий, сделанных отцом и мной еще со времени жительства в Жуланихе, рисовал к ним виньетки и пр. Можно было ходить на охоту с новым бельгийским двуствольным ружьем, которое отец привез в тот год из Петрограда, но охотничьей страсти я не имел, и ружье мне было не нужно. Отец же любил охоту на дичь и рыбалку удочкой.
Был конец января, когда я, простившись с нашими, отправился в Омск. Сопровождал меня наш рабочий Брюханов. Железнодорожный транспорт был разрушен, поезда шли без расписания, и попасть в вагон было очень трудно. Мы с Брюхановым попали в товарный вагон и ехали прямо на полу. Посередине теплилась какая-то печурка, был январь, и было холодно. Однако до Омска мы таки добрались.
Я нашел угол для жительства в полуподвальном этаже дома, на кухне. Хозяин был очень стар, ко мне относился хорошо.
Занятия в институте начались через несколько недель. Очень скучал по дому, хотя часто получал письма и посылки. Так прошла зима, а весной, когда уже стаял снег и было совсем тепло, город был взбудоражен слухами о восстании чехословацких войск против Советской власти.  Это стало началом гражданской войны, не утихавшей несколько лет и унесшей в могилу миллионы людей.
На время летних каникул я свободно приехал в г. Камень. Это был 1918 год, у власти по всей Сибири стояли белые. В семье все как будто было по-старому. Теперь я не могу вспомнить, чем занимался отец, но он, как всегда, что-то где-то делал. Даже ездил со мной по своим делам на пароходе в Барнаул. Не слышал я тогда, чтобы он жаловался на состояние своего здоровья, но какой-то знакомый отца, говоря с матерью о нем, сказал в моем присутствии: «Да, Павел Васильевич уже пошел в гору», то есть стал сутулиться.
К сентябрю я снова уехал учиться в Омск. Не знал я, что больше мне не придется долгие, долгие годы побывать в Камне (после 1918 года я посетил Камень лишь в 1958 году!) Время было неспокойное. Я учился и жил в «столице» так называемого «Верховного Правителя всей России» адмирала Колчака.
По ночам слышалась отдаленная стрельба, было много военных в погонах на улицах, видел расквартированные Канадские воинские части. Жил я у того же старичка. Вблизи моей квартиры была большая площадь, на которой Колчак в присутствии офицеров западноевропейских армий делал смотр своим войскам.
Существовал фронт, шла гражданская война с наступлением армий с пушками, с пулеметами, с госпиталями для раненых в тылу, с нарастающими продовольственными затруднениями для населения. Был и белый террор, когда люди боялись сказать лишнее слово. Все как-то притихли, были подавлены нагрянувшими событиями.
Зима прошла. Учение закончилось, началась геодезическая практика на Омской сельскохозяйственной опытной станции. Помню с утра до вечера хождение с измерительными инструментами по полям, которое в полдень прерывалось обедом, приготовленным военнопленными мадьярами. Многие кушанья заправлялись в такой степени перцем и прочими пряностями, что во рту жгло. Но вот закончилась учебная практика, и я, получив до осени отпускное удостоверение, поехал домой.
Наша семья за это время переехала в г. Кузнецк, ехали по реке. Причина переезда семьи в Кузнецк не ясна мне и до сих пор.
Кузнецк находился в горах (хотя и живописных), на берегу реки Томи, несшей свои прозрачные воды по дну, усеянному галькой. В те годы железной дороги до Кузнецка построено не было и приходилось добираться на лошадях.
Вот и Кузнецк с его старинной крепостцой на вершине горы, а кругом горы, покрытые лесом. Я был рад, что благополучно добрался до своих. Дело в том, что вокруг Кузнецка появились партизаны, и можно было ожидать любой неприятности.
Я нашел отца, мать и всех сестер, в том числе и недавно родившуюся Галю, здоровыми. Семья жила в двухэтажном доме, стоявшем на углу.
В комнатах было уютно, как и раньше, налицо были все домашние вещи, но прежнего спокойствия не было. Мне было не по себе видеть всех наших где-то на краю света, в незнакомом городе, да еще в такое ужасное время, и я стал убеждать отца как можно скорее уезжать из Кузнецка, хотя бы в Бийск. Насколько помню, отец, кажется, имел пимокатную мастерскую, но подумайте, какой мог быть сбыт продукции в этом маленьком городке и что это могло дать материально!
Уж не знаю, правда это была или нет, что отец исполнял обязанности городского головы...
В конце концов, отец решил перебраться в Бийск. Надо сказать, что ко дню моего приезда в г. Кузнецк, в июле, поползли слухи, что по ту сторону Салаирского кряжа, по реке Чумышу и прилегающим к ней районам, появились красные партизаны, которые, набрав хороших верховых лошадей, группами и целыми отрядами делали молниеносные набеги на села, забирали продовольствие и истребляли колчаковские гарнизоны.
Но были и достоверные сведения, что партизаны отряда, возглавляемого Роговым, чинили поголовную смертоубийственную расправу над деревенским духовенством и торговцами. И все это совершалось именем Советской власти.
Белая пропаганда, не жалея сил и средств, представляла членов Советского правительства извергами рода человеческого, приписывая Красной Армии совершенно невероятные действия, и, надо сказать, когда люди слышали о действиях роговцев, то будущее рисовалось им в самых мрачных красках. В августе вся наша семья, захватив лишь часть имущества, тащилась в Бийск на трех подводах, преодолевая подъемы и спуски в горах Салаирского кряжа. Места были исключительно красивые, но никто ими не любовался. Каждый из нас, взрослых, не был уверен даже в завтрашнем дне.
Миновали большое село Тогул и наконец-то благополучно добрались до Бийска.
Можно представить себе, как все это отражалось на самочувствии и здоровье отца! Приехали в Бийск, а чего ждать дальше? Шла жестокая невиданная война между гражданами нашей страны. Белые терпели поражение за поражением, фронт приближался все больше и больше к нам. Ближайшее будущее было неясно, каждый жил лишь одним днем. Жили мы на квартире, так как домик Юразовых был занят квартирантами. При помощи отца я сделал неудачную попытку поступить в какое-то сельскохозяйственное учреждение, но 4 сентября был мобилизован в Колчаковскую армию. Этого, как говорится, еще не хватало! Отец через посредничество знакомых предпринял закупку в селах крупного рогатого скота, чтобы продать его на убой в городе. Точно не помню, когда было получено опечалившее всех известие о гибели от рук роговцев дедушки в Мироновке. Скоро вся его семья, за исключением Саши, приехала в Бийск. Приехал с ними и работник Вася Котков.
Что касается меня, то, будучи признан годным к строевой службе, я был зачислен в учебную команду стоявшего в городе полка и одетый в английскую военную форму вышагивал правофланговым на ежедневных учениях. Случайно я встретил в полку нашего бывшего гимназического учителя по пению И.А. Иванова, который вскоре вскоре сумел перетащить меня в свой взвод «полковой хор», состоявший всего из пяти человек! Как я был благодарен ему! Вся наша обязанность по «защите Родины от красных» состояла в том, что мы пели во время богослужения и сопровождали своим пением погребальные процессии, которых было немало. Между тем, слышно было, что Красная Армия окончательно разгромила армию Колчака и фронт катится все дальше и дальше к востоку. Была уже поздняя осень, выпал первый небольшой снежок, смешавшийся с пылью, когда по полку был отдан приказ об отступлении.
Мы, хористы, поняли этот приказ по-своему и немедленно скрылись домой, а колчаковский гарнизон ушел в горы, к Монголии.
В городе в эти часы не было власти: белые ушли, а красные еще не пришли. Население жаждало появления частей регулярной Красной Армии, так как все уже давно хотели мира, покоя, законности для народа, то, что несла с собой власть Советов.
Люди боялись появления в городе партизан, особенно отрядов Рогова, так как он проявлял невероятную, ничем не оправданную жестокость по отношению к невинным людям! В действиях Рогова была не столько классовая ненависть, сколько что-то нечеловеческое. Город Кузнецк Рогов подверг полному уничтожению, его действия можно было сравнить с действиями фашистов в Бабьем Яру под Киевом.
При этом известии мы содрогнулись от мысли о том, что было бы с нашей семьей, если бы мы не уехали из Кузнецка.
Вскоре прошел слух, что роговский отряд перестал существовать, так как он объявил себя анархистом и был уничтожен регулярными войсками Красной Армии.
Возможно, что Рогов сыграл положительную роль: терроризируя колчаковские власти на местах, ослаблял тыл белой армии, но действия его в отношении «буржуев» и других многих лиц, несомненно, сыграли отрицательную роль, заставив одних бежать к белым, других вести подрывную деятельность в подполье против Советской власти или просто недоброжелательно к ней относиться.
С тех пор прошло 43 года, и меня удивило, что, выступая в прошлом году с автобиографической повестью, отец космонавта Титов С.П., проживающий в данное время в с. Полковниково, упоминает Рогова как достойного партизанского военачальника, ставя его в один ряд с партизанами. Почему же в таком случае Рогов не захоронен на самом почетном месте в г. Барнауле в братской могиле партизан? Наверное, для этого были очень веские основания. Надо надеяться, что придет время, когда советские историки объективно проанализируют действия партизан и воздадут каждому по заслугам.
Итак, мы начали жить при Советской власти. С каждой неделей люди убеждались в том, что все упорядочивается и яснее становятся перспективы жизни.
Меня взяли на учет как солдата белой армии.
Отцу было в это время особо тяжело, так как он был без определенного занятия. Скот, который он закупал в деревнях, отобрали партизаны. Имущество, в том числе и пианино, было разбито и растащено в г. Кузнецке роговцами. Семья находилась в затруднительном положении.
* * *
Месяц я не садился за перо... Было жаркое время – весна, пора посадки... И вот сегодня, 15-го июня, начало лета... Я сижу возле окна, выходящего в наш сад. Я вижу груши, яблони, вишни, наливающие свои плоды. Под окном малина. Солнце сияет на безоблачном голубом небе, в саду жарко, только набегающий волнами ветерок со стороны Волги приносит прохладу, и его свежее дыхание проникает в комнату через открытое окно. Все так приятно и радостно в природе, и сам ощущаешь внутреннее удовлетворение от этого и оттого, что отдыхаешь от повседневной работы.
Радостно и потому, что все члены нашей немногочисленной семьи живы, благополучны и в какой-то мере здоровы – соответственно своему возрасту.
И вот в этот прекрасный сияющий летний день снова и снова вспоминаешь события, которые происходили в нашей семье 43 года назад.
Много страниц я написал об истории нашей семьи, и надо сказать, что очень мало радостных событий мне довелось описать, а все больше печаль, неприятности и настоящее горе, вызванное потерей матери. Возвращаясь к теме событий 1919 года, теперь можно сказать, что то, что казалось тогда концом наших семейных бедствий, в действительности было началом еще более горестного в нашей жизни.
Это было началом распада нашей семьи.
Итак, 1919 – 21-е годы.  Событиями этих лет мы были выбиты из колеи сложившихся ранее бытовых условий.
Все это сказывалось на моральном состоянии всех членов семьи, а особенно отца. Средств к существованию для такой многочисленной семьи не было. Иногда отец впадал в отчаяние. Была у нас в то время лошадь с неказистой упряжью, и отец полагал, что, используя ее, можно немного подрабатывать.
Однако это было слабым утешением. Дело в том, что все горожане, имевшие лошадей, были объявлены мобилизованными на перевозку различных грузов по городу и по району.
Согласно этой гужповинности, мне часто приходилось по повесткам Утрамота возить в направлении Алтайских гор красноармейцев за 20-30 верст или самому работать в качестве грузчика на мельницах и в других местах. Все это требовало большой затраты труда и много времени. Путем переписки с сельсоветом в Яме отцу удалось получить разрешение на возврат принадлежащей нам ранее лошади, и в начале зимы я ее привел домой. Лошадь (вороная кобыла) была настолько истощена, что самостоятельно преодолеть расстояние в 70 верст ей было не под силу, я «буксировал» ее постромками другой лошади, на которой я ехал верхом. Помнится мне, что Воронуху мы так и не могли выкормить до надлежащего состояния. Так и жила наша семья, перебиваясь, меняя разное тряпье на продукты, мы питались не так, как раньше, но голодны не были. Иногда позволяли себе иметь на обед пельмени. Я даже как-то получил за работу мешок муки бесплатно.
И вот однажды мама мне говорит, что отец подал в партию и просил при этом, чтобы ему дали работу. В связи с этим отец препроводил свою автобиографию, которая по своему содержанию и, насколько я помню, по заголовку была «Исповедью».
Что было в ней написано? Может быть, она и сейчас хранится в архиве г. Бийска? Биография отцом была составлена настолько искренне, что хоть его и не приняли в члены РСДРП (б), но место работы дали, назначив его заведующим лесозаготовительным отделом в Бийском горсовете. Впоследствии выяснилось, что среди влиятельных лиц, членов партии, у отца был знакомый Минаев, который и помогал отцу. Этот Минаев в свое время в Камне служил у отца в качестве машиниста на мельнице, возможно, что он уже тогда был членом партии. Итак, «буржуй» пошел работать к большевикам. В наше время мы можем по достоинству оценить поступок отца. Я должен остановиться на этом событии в его жизни. Было ли желание отца пойти работать в советское учреждение искренним или это было единственным выходом из трудного материального положения? Вспоминая высказывания отца, его можно было отнести скорее к либеральной буржуазии, а возможно, он был и еще более левым.
Но кто же может установить точно политическое credo нашего отца? Да и не в этом дело. Выражаясь по-простонародному, он был «за народ», а не «за царя». Возникает другой вопрос: обдуманным ли было решение отца пойти работать на ответственную руководящую должность, не лучше ли ему было быть рядовым работником, учитывая его прошлое? Разные люди по-разному оценивали поступок отца... Но, видимо, отец решил взять быка за рога и стал работать по своей прежней специальности, желая тем самым принести наибольшую пользу государству (ведь в этой специальности у него был большой опыт). В новых условиях с непривычки ему было тяжело работать, хотя он и не жаловался. Так или иначе, он начал и продолжал свою работу. Таким образом, 1920-й год начал приносить успокоение в жизнь нашей семьи: отец устроился работать, в семье все здоровы, дети все учатся, перебрались в домик, доставшийся от дедушки Юразова. Весной отец получил разрешение вспахать и засеять пшеницей участок на городских землях. Было у нас две лошади. Отец где-то приобрел конный плуг американской системы с сиденьем.
Пока росла пшеница, отец послал меня вместе с жившим у нас Васей Котковым в верховья Бии, где мы нарубили и за два приема приплавили домой (вместе с другими бийчанами) 20 кв. сажен дров.
Наступила осень. Отец начал убирать урожай, и вот ворох пшеницы лежал у нас в амбаре. Зимой только стоило перевести солому. Однако вскоре большую часть урожая пришлось отдать государству.
Наши отношения с отцом были далеки от того, чтобы их можно было назвать нормальными, а тем более хорошими. Отец, оказавшись в трудном положении, видел во мне работника, на которого он хотел опереться. Привыкнув действовать приказом, он не подыскивал иных методов подхода ко мне.
Будучи сам больным, загруженным работой в учреждении, он не мог мне помогать, и вся тяжесть хозяйственных работ и повинностей перед государством легла на мои плечи. Одни задания по хозяйству следовали за другими и, как говорится, не было никакого просвета. Я выражал свое недовольство, а отец в ответ ругал меня.
Зима, на улице мороз. Проработав целый день на морозе, я спал как убитый. Но вот еще не светает, а отец окликает: «Женя, вставай, сено лошадям и корове дай!»
Рос я в богатой семье и не знал никакой заботы, кроме учения в школе, а теперь... кем я теперь стал? Нелегко мне было. Мысль о том, чтобы стать агрономом, меня никогда не покидала. Я дол-жен доучиться. Товарищи мне сообщили, что учение в институте было прервано до осени 1921 года. Однажды мне мама сказала, что отец хотел женить меня на одной девушке, подруге сестры Оли, посещавшей наш дом. Девушку я никогда не видел, не чувствовал к ней никакой симпатии и совсем не думал о женитьбе. Известие это поразило меня самым неприятным образом. С одной стороны, с точки зрения помощи семье намерение отца закрепить меня на месте путем женитьбы было законно, но это значило, что я не должен был думать о своем дальнейшем образовании. Не знаю, думал ли отец о последнем? С другой стороны, я глубоко убежден, что отец мне желал только хорошего!
В феврале 1921 года, когда я возвратился с поля вечером, меня ошеломили известием о том, что отца арестовали и увели в тюрьму. Это было ужасно! Как выяснилось, возникла какая-то неурядица на местах и во всем виноватым оказался отец. Ведь отца-то еще мало знали, и можно было его легко оклеветать как бывшего «буржуя», любое его действие при желании истолковать превратно, что, собственно, и получилось.
Настали трудные дни в нашей семье. Мы были уверены в невиновности отца, но его прошлое не давало возможности быть уверенными в благополучном исходе дела.
Шли дни, а затем и недели, ничего определенного в деле отца не было видно – он все еще находился под следствием, судебная машина работала на медленных оборотах. Отцу носили передачи. Вскоре его перевели на работу в тюремный огород. Особых строгостей не было, и мы могли часто посещать отца. Насколько я помню, дело отца было уголовным.
В те печальные годы едва одна беда проходила, как приходила другая. Семья дедушки Донорского жила в Бийске, и мы по-прежнему находились с ними в сердечных родственных отношениях. Они тоже испытывали бедствия. Бабушка и Таня просидели много месяцев в тюрьме по необоснованному обвинению, были приговорены к смертной казни... и, в конце концов, освобождены. Вскоре бабушка скончалась от свирепствовавшей тогда в Бийске холеры.
Дети помладше кое-как учились в школе. Лиза в силу тяжелых семейных обстоятельств вынуждена была согласиться на замужество с пожилым, случайно повстречавшимся человеком. Судьба ее была несчастливой.
Время было тяжелое, и иногда возникал вопрос: а будет ли лучше? Особенно тяжело это было старикам – они таяли на глазах. Молодых выручала молодость!
Вот и я в апреле 1921 года списался с институтом и уехал в Омск – продолжать начатое образование. Это была моя мечта. Положение дел в семье было такое, что я не имел права распорядиться собой по собственному усмотрению, надо было повременить с отъездом хотя бы до осени и чем-то помочь нашим. Может быть, желание уехать в Омск было вызвано моей неприязнью к матери? Но этого не было, я уже давно изменил свое отношение к ней и оценил ее достоинства как матери, заботившейся обо всех нас. Может быть, это была своеобразная месть отцу за его желание опереться на меня? Нет! Мне было жаль отца. Я считал, что самой большой помощью будет получение мной специальности. На моем желании уехать, по-видимому, сказалось то, что после смерти матери, живя в семье, я рос особняком, мачеху не любил, боялся отца, который из-за своей вечной занятости и неумения подойти к ребенку был далек от меня. Уезжая из дома, я отказался от какой бы то ни было материальной поддержки, да и мог ли я на нее рассчитывать? Пусть хоть это мне зачтется!
По приезде в Омск я был зачислен студентом на свой прежний факультет и начал работу практикантом при кафедре земледелия под руководством пользовавшегося большим авторитетом профессора Берга В.Р.
Но я не мог предвидеть, какие трудности ожидали меня! Выдавали мне паек: фунт черного хлеба и обед из одной поварешки «чего-то». А что это было за «чего-то», понять было трудно. В общем, дошел я до того, что собирал крошки на подоконниках больших окон общежития, чтобы чем-нибудь набить свой желудок.
Так прошло лето голодного 1921 года. Осенью начались занятия в институте. Условия были такие, что многие не выдерживали и бросали учение: здание не отапливалось, паек скудный, был ценен каждый кусок хлеба. Моя стипендия была 10 рублей. Чтобы не пропасть, я в числе других учащихся днем подрабатывал, а вечером готовился к зачетам. Лекции почти не посещал. Работал я летом на подбивке шпал на железной дороге, грузил лес, профессору Кочергину носил воду с Иртыша. В праздник Рождества Христова в составе группы студентов славил по избам...
Все это давало возможность как-то перебиваться и в то же время успешно учиться. Выглядел я, видимо, так, что не походил на студента: желтый полушубок, шапка-папаха, на ногах обрезанные сапоги на босую ногу. В конце концов, я обовшивел и у меня началась чесотка.
Много трудностей в то время мне пришлось испытать, и все они явились великолепной школой для моей дальнейшей жизни, научили из любого положения находить выход. И главное: я не только сохранил, но и приумножил то железное здоровье, которое унаследовал от отца. Это - драгоценный дар природы, который по сей день позволяет мне считать себя счастливым человеком. И надо представить мое горе, когда поздней осенью, сидя за книгой в общежитии института, я получил письмо из дома, извещавшее меня о смерти отца. Незадолго до этого я получил письмо от него самого, написанное таким неразборчивым почерком, что едва можно было узнать его руку – видимо, это был предвестник паралича, который и свел его в могилу.
Отец был полностью оправдан, но свобода ему была уже не нужна... Так печально закончилась жизнь замечательного человека. Человека – настоящего золотого самородка из гущи народа.
Наступила зима 1922 года... Из дома я получал письма. Сам отвечал. Мать, оставшись с кучей ребят, испытывала нужду.
Оля училась в Томске, собиралась обзаводиться своей семьей, а Вера жила дома.
Весной 1922 года я приехал на каникулы домой, хотел чем-нибудь помочь матери, но заболел холериной и ходил «по стенке». Из Омска до Бийска ехал «зайцем» - денег не было. Недалеко от Бийска забрался со своим мешком на тендер и чуть не свалился на рельсы – закоченели руки.
Летом мы с мамой ездили на лошади в Кузнецк, чтобы хоть частично вернуть оставшееся там имущество, в том числе пианино, но все было тщетно, все конфисковали...
Привезли мы одну большую кадку. Лошадь была слабая и рысью не могла бегать, поэтому мы с мамой оба конца пути через Салаирский кряж ехали шагом, сидя на простой телеге. Хлеб в то время ели мы из чистого пшена, изделия из такой муки рассыпались как песок.
В конце лета я уехал в Омск. Приехать домой мне удалось лишь в 1924 году, так как я был очень занят (преддипломная практика, а там и защита диплома). Защита диплома совпала с днем похорон В.И. Ленина. Я был удостоен звания ученого агронома.
Все это время я жил за счет заработка, числясь научным сотрудником на одной из кафедр института и работая лаборантом в химической лаборатории.
Жизнь налаживалась, и о голоде не могло быть и речи, так же, как и о необходимости искать случайные заработки. Уезжая домой на этот раз, я осознавал, что не останусь там жить и работать, так как в Омске оставалась любимая девушка, с которой я познакомился в октябре 1922 года. Я решил, что буду ей помогать. Мама очень огорчилась, узнав о моем решении.
Весной я был принят на должность младшего ассистента полеводческого отдела сельскохозяйственной опытной станции. Так началась моя трудовая жизнь. А в августе я женился. После регистрации в загсе мы венчались в польском костеле. Свадебной гулянки не было. Всем моим имуществом была одна пара белья. Но было самое главное – крепкое здоровье и неукротимое желание работать специалистом! Я был агроном по призванию! И действительно, когда я был еще мальчиком и мы жили в Жуланихе, отец брал меня в поездки в чернь, и мне на всю жизнь запомнилась дикая, но в то же время прекрасная природа чернолесья с его непроходимыми топями, завалами из павшего леса со всевозможными зарослями, грибами и дикой ягодой.
Но особенно меня поражали заросли конопли на вырубке леса: она стояла стеной, чистая, без сорняков. Мне нравился ее особый запах. И вот теперь, полвека спустя, всякий раз, когда я вижу куст конопли, одиноко прижавшийся в огороде к забору, я беру его в руки, слышу ее запах и непременно вспоминаю нашу чернь и наши поездки с отцом.
Немалую роль в формировании моего характера и призвания сыграли полевые работы, в которых я принимал участие в Мироновке. Да, призвание – великое дело.
Однако все это я описываю для того, чтобы ниже показать, как жизнь встретила такого энтузиаста. Итак, зажили мы с Лялечкой в двух маленьких комнатах на опытной станции, кругом высокие лесные полосы из лиственных и хвойных деревьев, а между ними квадраты полей. Зарплата моя была 50 рублей в месяц, а Лялечка заканчивала свое обучение в институте.
Того, что зарабатывал я, нам хватало на удовлетворение самых неотложных нужд. Хватало потому, что Лялечка принесла в семью многое из того, что обычно молодожены приобретают. Полеводческим отделом, в котором я работал, заведовал старший научный работник Федоровский В.А., человек деловой, культурный, обладавший качествами незаурядного педагога и организатора.
Я останусь навсегда благодарным ему за все то хорошее, что воспринял от него.
Вся моя последующая деятельность 1924-37 годов может быть разделена на два периода: до февраля 1931-го и до октября 1937 года.
Первый период – период роста по служебной лесенке, вплоть до зав. полеводческим отделом сельскохозяйственной опытной станции. Административная работа меня никогда не прельщала. Главная моя задача была – это работать с землей, с растениями, изучать их! В этот период росла моя зарплата: 50, 80, 125, 160 рублей.
Морально этот период характеризовался для меня полным удовлетворением, тем более что с февраля 1927 года мы переехали в Барнаул, в знакомые и дорогие для меня места!
Работе я отдавался полностью! Я работал от зари до зари! Успехи в работе были налицо.
Это мне выпала честь создать свое детище – Барнаульское опытное поле (теперь прославившийся на весь Союз Алтайский научно-исследовательский институт сельского хозяйства). Пришлось осваивать новый зеленый массив в 1500 га, возводить постройки, ставить опыты, приобретать сельскохозяйственный инвентарь и т.д.
Был счастливейший день июля 1927 года, когда я своей маленькой семьей расставлял вещи в новой трехкомнатной квартире, в доме, примыкавшем одной стороной к березовой заповедной роще, а с других сторон окруженном полями, простиравшимися до самого горизонта.
Был и второй незабываемый день в самом конце 1928 года, когда я получил из Новосибирска телеграмму о том, что наше опытное хозяйство преобразуется в сельскохозяйственную опытную станцию и что на это дело по крайбюджету выделяется 40 тысяч рублей.
Я торжествовал! Я был счастлив! К этим дням я создал себе авторитет, и весной этого года меня упорно пытались оставить во главе создавшейся опытной станции, но я хотел другого и добился того, что стал заведовать полеводческим отделом. Работа моя в 1929-30 годы в условиях развивавшейся опытной станции успешно протекала, и все предвещало самое лучшее. Было хорошо и в семье. Подрастала Маргарита. Жили дружно, хорошо. Иногда Лялечка упрекала меня за то, что я был дома очень мало. Жена Лялечка из-за дочки не работала. Но вот настал февраль 1931 года, который положил начало второму периоду в моей работе по сельскому хозяйству. Даже более – я был арестован. Был арестован по обвинению в так называемой «кондратьевщине» - по имени профессора Кондратьева, работавшего где-то в центре и проводившего антисоветские идеи в перестройке сельского хозяйства. Поскольку к этой «кондратьевщине» я не имел никакого отношения и до этого дня и тогда, и теперь не имею понятия, в чем был вред для государства, то я, пробыв два месяца под следствием, 12 июля был освобожден. Что я пережил за эти 60 дней, каждый может себе представить. Как бы то ни было, и у меня, и у жены появилась неуверенность в завтрашнем дне.
По этой же причине мы решили не иметь больше детей.
Второй удар последовал под осень 1934 года, когда я работал заведующим сектором агротехники масленичных культур той же Барнаульской сельскохозяйственной опытной станции. Некоторые, может быть, подумают, что после возвращения из тюрьмы я сделался врагом Советской власти? Или опустил руки? Ничего подобного! Я продолжал работать с еще большей энергией и страстью! Это объяснялось моим характером, девизом «работать лучше и лучше». Я любил свою работу! Это был период перехода сельского хозяйства на рельсы механизации. Случилось так, что я был участником научных работ, организованных во вновь созданном Черепановском зерносовхозе. Сколько было тут машин! Наша станция находилась в ведении научно-исследовательского института, находившегося на Кавказе (в Краснодаре). И вот этот институт шлет нам план-программу – серию опытов, в которой агротехники по конной тяге занимали первое место. В ответ мы, учитывая курс партии на автоматизацию и механизацию сельского хозяйства, выдвигаем свою программу, где вопросы обработки конной тяги отводятся на второй план, а автоматизация и механизация занимает первое место! Это было бы еще туда-сюда, но я обвинил почтенных профессоров в политической близорукости, в потере ориентации в тот период социалистического хозяйства.
Все было послано в Краснодар за моей подписью и подписью директора станции, человека культурного, но не стойкого (конечно, члена КПСС).
Пока почтовая связь работала, наступила весна, и мы заложили опыты, не дожидаясь санкции института. Был конец лета, когда на станцию прибыла квалифицированная комиссия краснодарцев, имеющая, очевидно, цель «навести порядок» у нас, показать, что такое есть «высшее научное руководство» и попутно восстановить свое статус-кво.
Проходит день, два. Члены комиссии знакомятся, как говорят, «собирают материал», и... вот начинается общее собрание. Что только ни говорилось, чтобы только разоблачить «суворовщину»! Выступало 15 ораторов (и гости, и свои), и все против меня, против моих идей.
Мне ставили в вину: служил в белой армии, сын купца, сидел в тюрьме, заставлял вне положенного времени работать, грубо обращался с людьми и т.д. и т.п.
Директор станции не поддержал меня и произнес равнодушную речь.
Я отбивался, как мог и, видя, что один в поле не воин, демонстративно покинул собрание, заявив перед этим, что, очевидно, собрание имеет целью опорочить меня и добиться лишения меня свободы как антисоветского человека. Что было после моего ухода, я не знаю, но все переживал чрезвычайно! Я заболел, температура до 40 градусов, я был в состоянии тяжелого душевного шока. Директора сняли с работы, а меня понизили в должности, назначили ассистентом того же отдела.
Я очутился в подчинении моего ученика. Дело не в самолюбии. Но зачем и кому все это было нужно?
Я понял, что здесь мне делать нечего – все на станции мне стало чужим, хотя сколько я отдавал души и сил любимому делу! Я расценил все это, как кампанию, в основе которой лежало сведение личных счетов. Нужно было искать новое место работы.
Меня и жену Лялечку давно привлекала Волга, мы восхищались ею, когда я был в 1930 году в научной командировке.
В Саратове находился Всесоюзный институт засушливого земледелия, но там не было свободных мест. Пришел благоприятный ответ с Уральской зерновой сельскохозяйственной опытной станции (Зап. –Казахстанской области), находившейся в ведении Саратовского института. Вот туда мы и прибыли в начале марта 1935 года. Я был настолько подавлен происшедшим, что не сообщил о своем отъезде маме и сестрам. Они нас потеряли. Меня хотели назначить заведующим полеводческим отделом Уральской опытной станции, но я отказался! Я дал себе клятву не занимать руководящих должностей. Первое знакомство с работой станции показало, что дело стояло не на высоте, работали зачастую примитивно, не хватало рабочих. Иногда сами научные работники выполняли на поле физическую работу.
Долго я не мог привыкнуть к новой обстановке, к новым условиям работы. Загружен работой был меньше. Систематически работал с колхозами, организовал на станции радиоузел.
Можно было бы жить в этом теплом краю, в 400 километрах от Волги, куда мы мечтали наезжать... Но... 1 октября 1937 года мне и некоторым другим сотрудникам объявляют, что мы освобождаемся от работы...
Мне инкриминировалось, что я не получаю практических выводов для сельского хозяйства, что якобы я оторвался от колхозов. Это была ложь.
К тому же тематика опытов выдумывалась не мной, а специалистами высшей квалификации. Кроме того, всякий опыт всегда таит в себе какой-то процент неудач.
Правильнее всего чаще пересматривать тематику опытов и их целесообразность. С колхозами же я работал систематически и все, что было возможно, старался внедрять. К кому было апеллировать? Ведь это был 1937 год!
Это был третий удар, после которого я сказал себе: «Хватит. Надо бросать работу в сельском хозяйстве». И бросил. Мы уехали в Саратов и начали новую жизнь. Я стал работать преподавателем английского языка.
Я проработал 22 года, получил признание и удовольствие, получил две правительственных награды. С тех пор прошло свыше 25-ти лет, и за весь этот период у меня ни разу не было желания побывать на полях Саратовского института! Вот так бывает в жизни: из энтузиаста превратиться в антипода и пострадать ни за что.
Тем не менее я должен сказать, что во всех этих моих злоключениях была доля и моей вины. Институт я окончил в начале 1924 года (второй выпуск). Учился я при смене политических режимов (красные, белые, снова красные). Учили нас по дореволюционным учебникам, в которых было немало буржуазных теорий.
Политическая пропаганда (как теперь мы называем воспитание молодежи в духе марксизма-ленинизма), была слабо организована.
Время учебы было трудное. Я был в числе тех учащихся, у которых задача добыть кусок хлеба была на первом месте. Где уж тут до собраний и до чтения книг о коммунистическом воспитании. Я окончил институт, но политически был малограмотным, в этом плане для меня многое было неясным. Жил я в отрыве от города 14 лет, не было ни книг, ни кино, все это не способствовало развитию в коммунистическом духе.
Я не имею основания сказать, что на опытной станции творилось что-нибудь антисоветское. Нет! Работали мы до упаду, но, как говорится, леса за кустами не видели. Да и Советы шли ощупью – лишь впервые прокладывали себе путь. Много было ошибок. Руководители делались из народа на ходу. В нашем распоряжении были напечатанные на машинке присланные из Кразу директивы и... больше ничего. А кто писал их??
По ним мы составляли планы, представляли их куда надо, их утверждали, по ним мы работали.
Коллектив был мал. Платили взносы в профсоюз. Вот и все.
Я приведу пример, до чего доходило наше «делячество». Постановкой опытов мы обнаружили, что запоздалые посевы пшеницы и овса дают гораздо большие урожаи, чем ранние, проводимые в колхозах. И вот в 1929 году мы боронили зябь и не сеяли. Колхозники в недоумении. Везде лозунг «Сей раньше!», а мы пропагандируем наоборот. Наступает осень, хлеба на опытном поле в пояс, в колхозах – по колено. Значит, надо идти за опытным полем. Но колхозы были слабые, не было кадров, нужных машин, и если будет большой и поздний урожай – им не управиться. Только одно перемещение срока посева давало значительное повышение урожая. Один корреспондент газеты раскрыл мне на все глаза, мне стало понятно, что для пропаганды научного достижения тот эффект хорош, который дает не только материальную прибавку, но и увязывается с политико-экономическим периодом – перестройкой сельского хозяйства. Но все-таки во время конфликта с краснодарцами (5 лет позднее) я был на высоте предъявляемых ко мне, как к советскому специалисту, требований. Вторым моим недостатком было то, что я был без меры требовательным к подчиненным. Я не выносил нерадивости, отлынивания от работы, нечестности и пр. Таких людей я выгонял без промедления, несмотря ни на что! И на меня были тогда жалобы в РКИ. Я в работе не давал покоя ни себе, ни своим подчиненным. Не скрою: был нередко груб и не признавал никаких возражений.
Дело доходило до того, что в зимние дни отдыха работники просили съездить в город (7 км) на базар, мотивируя свой отказ тем, что лошадям разве не нужно отдыхать? Мне было жаль лошадей – они были перегружены. Конечно, меня за это ругали, на чем свет стоит. Все это влияло на мой авторитет. Где я набрался такого командирского духа?! Не знаю. Может быть, от отца? Или от Федоровских?
Так печально закончилась моя долголетняя работа «по призванию». Может быть, верующие люди, выслушав рассказ о моих злоключениях, скажут с назиданием: «Это Господь наказал тебя за то, что ты ради своей выгоды оставил отца в беде – не благословил он твой труд». А атеисты скажут: «Причем тут какой-то бог. Эти неудачи произошли в результате неблагоприятно сложившихся для тебя реальных условий в тот исторический период».
То, что я написал лично о себе на протяжении последних страниц, не является жалобой на кого-то, а является продолжением истории нашей семьи, хотя я и жил отдельно, но пока была жива моя вторая мать, семья еще существовала, гнездо еще не было пусто.
Вплоть до отъезда из Сибири я и Лялечка поддерживали с мамой и сестрами родственные связи: они иногда бывали у нас, мы один раз ездили в Бийск.
Тридцатые годы... В 1925 году Оля закончила медицинский факультет, вышла замуж за К.П. Баранова, обзавелась детьми, успешно работала, жила в Новосибирске.
Вера тоже вышла замуж за «Павку», жила в Барнауле. Работали. Жили бедно, Вера, как всегда, беспокойная.
Мама-мачеха жила до 1935 года в Бийске, девочки-сестры учились. Жили материально трудно, но мама никогда не жаловалась и никого в этом не винила.
Иногда я писал маме (мало!). Жена моя Лялечка никогда не упрекала меня за помощь сестрам, наоборот, иногда сама проявляла инициативу.
Особую заботу проявлял Саша Донорский, о чем я узнал совсем недавно. Как жаль, что ни Саши, ни Зины, ни Вани давно нет, они рано ушли из жизни. По приезде в Уральск я узнал, что трагически погибла мачеха-мама 29 августа 1935 года. Весть эта огорчила меня, так как я долго ей не писал и тем, видимо, обидел ее. Ушла она из жизни совсем молодой (47 лет), сколько на ее долю досталось! Жила бы да жила... ездила к нам в гости, и угощали бы ее не просяными лепешками, а чем-нибудь получше.
Светлая ей память! Кроткой души был человек.
На этом заканчивается история нашей семьи, так как не стало наших родителей, а мы – их дети – обзавелись своими семьями и продолжаем извечный процесс смены поколений, именуемый жизнью!
* * *
Огромный период охватывает повествование о нашей семье, много событий описано, затронуто немало лиц, причастных к нашей семье, но главными были наши родители – это они организовали нашу семью, они возглавляли ее и направляли; и ради их светлой памяти я написал этот труд, чтобы почтить их память и тем самым воздвигнуть над их затерявшимися, безвестными могилами нерукотворный памятник – чтобы знали дети, какими были их родители и как многим они им обязаны!
Со времени их кончины прошло много лет, и за это время мы уже сами стали стариками, сами накопили немалый жизненный опыт... Невольно возникает вопрос: были ли счастливы наши родители и как, по сравнению с ними, сложилась наша жизнь?
Я считаю, что и отец, и матери наши были несчастливы, жили не той жизнью, какой бы они хотели, и потому, видимо, рано ушли из жизни. Какая-то червоточина была в самой жизни у них.
Жизнь отца – это беспросветный труд, сопряженный с неприятностями, волнениями, с постоянным риском прогореть, а затем потеря имущества (пожар, банды), и болезнь... рано унесла его в небытие.
Уж какой отец был богатырь, а не выдержал!
Мать Елена Семеновна, казалось бы, богатая, молодая и... семейная чахотка... Уж какое несчастье, когда заболела неизлечимой болезнью.
Мачеха Мария Ивановна вышла замуж за вдовца с тремя детьми, родила 6 детей (4 девочки и 2 мальчика умерли), всю свою жизнь посвятила им, в 30 лет она осталась вдовой, а в 47 лет трагически погибла.
Родись отец и мать лет на 25-30 позже, судьба их была бы другой. Отец, благодаря своему характеру и способностям, был бы крупным работником. По мировоззрению он был материалист-демократ. А мать, даже если и заболела чахоткой, то ее вылечили бы. Как же мы прожили и заканчиваем свой век? Если учесть все неприятности семейного и служебного порядка, которые выпали на нашу долю, то можно сказать, что все равно мы жизнь прожили неплохо, счастливо. Каждый из нас занимался своим любимым делом (!!!), материально были обеспечены достаточно, все дожили до пенсионного возраста, все получаем пенсию, все имеем хороших детей, внуков, словом, род наш живет, почитает и крепит нашу Родину-мать! С Октябрьской революции мы получили самое большое богатство – право трудиться, а разве это не счастье?
Мой труд – вот мое богатство.

20/VI-1963 год
Евгений Суворов